- Автор темы
- #1
ФИО: Эндрю Бэмбони (Andrew Bambony)
Дата рождения: 07.07.1997
Возраст: 28 лет
Пол: Мужской
Национальность: Американец (родился и вырос в США; отец — Майкл Бэмбони, мать — Сара Бэмбони, оба коренные американцы)
Образование:
Высшее юридическое образование:
Спортивное, крепкое:
Исключительно на шее
Шрамы:
Адвокат (уголовное и гражданское право):
БИОГРАФИЯ
Детство
Город, в котором родился Эндрю Бэмбони, был таким американским, что более американский только на открытках с флагом. Средний штат по центру страны, бесконечные кукурузные поля вокруг, два торговых центра на весь район, городской стадион, на котором каждые выходные жарили сосиски и орали за школьную команду.
7 июля 1997 года в местной больнице, где кондиционер работал только когда его били по корпусу, появился на свет ребёнок с громким голосом и крепкими кулаками.
— Поздравляем, у вас мальчик, — объявила медсестра.
— Назовём его Эндрю, — сказала мать. — Эндрю Бэмбони.
Мать звали Сара Бэмбони — коренная американка, выросшая в этом же городе. Она работала медсестрой в той самой больнице, где потом сама родила сына. Низкая зарплата, бесконечные смены, пациенты, которые чаще ругались, чем говорили «спасибо». Но она умела держать удар — улыбаться там, где другого давно бы вынесли.
Отец, Майкл Бэмбони, был автослесарем. Его можно было найти в гараже на окраине города: руки по локоть в масле, старый «чеви» на подъёмнике, под радио из восьмидесятых. Майкл никогда не служил в армии, но вёл себя как сержант: не любил нытиков, не терпел халтуры и считал, что мужик должен уметь как минимум чинить свою тачку и отвечать за свои слова.
Детство Эндрю было простым и громким.
Утром — жёлтый школьный автобус, днём — уроки, после уроков — спорт. Футбол, реслинг, бег — ему нравилось всё, где можно было упираться и выдыхаться до тошноты. Учителя говорили про «энергию, которую надо направить в мирное русло», отец говорил проще:
— Не хочешь сойти с ума — выматывай себя. Иначе начнёшь драться не там, где надо.
В доме всегда было шумно. Сара приходила со смены, рассказывала истории про пациентов: кто-то упал с лестницы, кто-то перебрал алкоголя, кого-то привезли после аварии. Она редко вдавалась в детали, но Эндрю рано привык к словам «перелом», «шок», «реанимация».
Майкл, наоборот, рассказывал истории из гаража: про клиентов, которые пытались заехать на стоянку с пустым баком, про подростков, учившихся водить на раздолбанных пикапах, про стариков, которые любили болтать больше, чем чинить машину.
Справедливость в доме Бэмбони была простой и грубой.
Разбил — чини.
Налажал — признавай и исправляй.
Накричал — потом скажи «извини», если был неправ.
Эндрю рос крепким, широкоплечим, с вечными синяками на ногах и ссадинами на локтях. Во дворе у него была своя стая — пацаны в майках с номерами футболистов, которые больше времени проводили на уличной площадке, чем дома. Там он заработал себе репутацию парня, который:
а) не кидает своих,
б) умеет терпеть,
в) не до конца продумал, когда надо промолчать.
Драки были частью жизни. Кто-то толкнул кого-то в очереди, кто-то сказал про чью-то мать, кто-то усомнился в счёте по игре — и понеслось.
Домой он приходил с разбитыми костяшками. Сара ругалась, но промывала. Майкл смотрел, вытирая руки тряпкой, и однажды сказал:
— Драться ты умеешь. Вопрос в другом: ты умеешь выбирать, за что лезть в драку?
Мир вокруг казался относительно понятным.
Есть «свои» — семья, друзья, тренер, сосед, который всегда одалживает домкрат.
Есть «чужие» — абстрактная «система», далекие политики по телевизору, какие-то там суды, про которые никто толком ничего не знал.
В детстве Эндрю никогда не думал о законах серьёзно. Закон для него был чем-то вроде погоды: иногда слишком жарко, иногда слишком холодно, но ты ничего с этим не сделаешь, просто подстраиваешься.
Если честно, в те годы он скорее представлял себя на поле, под прожекторами, чем за столом с кодексами.
Но жизнь редко спрашивает, кем ты себя там представлял.
Образование
В старшей школе у Эндрю было две большие любви: спорт и ощущение, что он «один из своих». Он играл в школьной футбольной команде, любил тренировки до темноты, запах разогретой резины на поле и крики толпы по выходным.
Оценки у него были «нормальные». Не отличник, но и не тот, кому грозила вечная пересдача. Учителя иногда говорили:
— Ты мог бы учиться лучше.
Он пожимал плечами.
— Мог бы. Но у меня тренировка.
К концу школы разговоры про университет начали звучать громче. Кто-то из одноклассников собирался в колледж в соседнем штате, кто-то — в комьюнити-колледж, кто-то мечтал свалить вообще подальше.
У Бэмбони всё было проще: денег на престижный вуз не было, стипендии за учёбу ему не светили, а перспективы остаться в своём городке и крутить гайки рядом с отцом выглядели, мягко говоря, не очень манящими.
Однажды вечером за ужином Майкл сказал, не поднимая глаз от тарелки:
— Ты думал, что дальше?
— Ну… — Эндрю на автомате дожал картошку вилкой. — Спорт, может…
— Спорт — это хорошо, — кивнул отец. — Но надо что-то, на что можно опереться, когда колено сломается.
И потом добавил:
— Я вот всю жизнь под машинами. Нормально. Но ты можешь больше. Только сам реши — как.
Вариант всплыл неожиданно. В школу пришли военные агитаторы: плакаты, форма, красивый стенд с обещаниями — стабильная зарплата, обучение, возможность учиться после службы за счёт государства.
Служба казалась чем-то сразу и страшным, и достойным. В их городе к военным относились с уважением: на главной улице висел мемориал, на котором были выбиты имена.
Эндрю долго вертел буклет в руках.
«Сначала — армия. Потом, может, колледж. Может, что-то ещё. Главное — сдвинуться с места.»
Он записался.
После выпуска из школы он отправился не в кампус, а на базу — на базовую подготовку. Образование в классическом смысле у него началось позже. Поначалу вместо лекций были отжимания, вместо библиотек — стрельбища, вместо тетрадей — оружейные журналы.
И только много лет спустя, когда он вернётся домой другим человеком, закончит службу и увидит, как работает военное правосудие изнутри, у него впервые появится мысль: «А если вместо того, чтобы только выполнять приказы, попытаться хотя бы иногда разбираться, насколько эти приказы законны?»
Тогда, в свои семнадцать-восемнадцать, он об этом не думал. Он просто подписал контракт, прошёл подготовку, попал в войска — и уехал туда, где люди в форме по-настоящему решают, кто сегодня останется жив.
Настоящее «образование», то самое, с университетом и учебниками, придёт к нему только после войны. Когда он вернётся с лицом, которого почти не останется, и попытается собрать свою жизнь заново.
Юность
Юность Эндрю началась не в кампусе с вечеринками, а на армейском плацу.
Его восемнадцатилетие прошло под команды сержанта и запах пороха.
Новые ботинки, которые стирали ноги до крови. Новая форма, которая сначала сидела чужеродно, а потом стала второй кожей. Новая реальность, в которой не было родителей, школьного автобуса и привычной площадки — только казарма, стрельбище, полоса препятствий и длинные, выматывающие дни.
Первые недели он просто выживал. Тело протестовало, мышцы горели, голова гудела. Но в каком-то смысле ему было даже легче, чем другим: он привык терпеть боль ещё на школьных тренировках. Когда кто-то из новобранцев падал и просил передышку, он стиснув зубы, шёл дальше.
Сержанты это замечали.
— Бэмбони, ты чё, терминатор? — орали на него. — Где ты батарейки заряжаешь?
Он не был лучшим стрелком, не был самым быстрым, но у него было то, что старшие называли «упёртостью» и «умением не сдохнуть, когда всё идёт по «жопе».
После базовой подготовки его направили в подразделение, которое через несколько месяцев отправили в зону боевых действий. Официальные новости говорили про «стабилизацию», «миротворческие операции», «поддержание порядка». Для тех, кто оказался там на земле, всё выглядело иначе.
Жара, пыль, мина за поворотом.
Дни, сделанные из ожидания, и ночи, когда любая вспышка света казалась началом конца.
Эндрю оказался в патрульной группе. Маршруты, блокпосты, проверка машин, нервные взгляды местных жителей. Где-то дети махали им руками, где-то люди отворачивались. Иногда всё было тихо. Слишком тихо. В такие дни многие нервничали больше, чем в те, когда стреляли.
Первый бой он запомнил не из-за героизма, а из-за хаоса.
Патруль двигался по узкой дороге. Впереди — грузовик, сзади — бронемашина. Всё казалось привычным, пока не хлопнуло так, что мир разлетелся на куски.
Взрыв под передней машиной. Земля поднялась, как волна. Пыль, осколки, крики, команды по рации, неразборчивые и злые. Эндрю вжимался в землю, пытаясь понять, откуда стреляет противник, есть ли ещё мины, кто орёт рядом.
Потом всё как-то само собой устаканилось.
Убитые, раненые. Медики, кровь, эвакуация. Первый настоящий вкус войны.
Вечером, когда они сидели в полуразрушенном здании, кто-то дрожащими руками пытался закурить и никак не мог попасть зажигалкой по сигарете. Эндрю, глядя на это, вдруг почувствовал, как внутри всё сжалось, но не от страха, а от какого-то злого, холодного понимания: «Никаких фильмов. Никаких красивых кадров. Только вот это».
Годы службы тянулись одним длинным, нервным шнуром.
Патрули, засадные слухи, попытки наладить контакт с местными старейшинами, ночные выезды. Иногда всё сводилось к тому, чтобы просто доехать и вернуться, никого не потеряв.
Со временем Эндрю научился чувствовать обстановку кожей. Слишком пустая улица — плохо. Слишком вежливые взгляды — тоже плохо. Машина, которая слишком медленно едет навстречу, — повод напрячься.
Юность, которая у многих была наполнена экзаменами, тусовками и дешёвым пивом, у него была наполнена отчётами по рациям, звоном металла, сухим «понятно» и коротким «принял».
И всё равно, даже в этом аду, были вещи, которые оставались человеческими.
Кто-то получал посылку с печеньем и делился с остальными.
Кто-то писал письма домой, по десять раз переделывая текст.
Кто-то рисовал на броне маркером названия — не для красоты, а чтобы чувствовать, что это не просто безликая железка.
Одним из таких был и он. На своей броне он когда-то вывел маркером: «Stay low, stay alive». Примитивно, но по делу.
Справедливость, о которой говорил его отец в гараже, тут выглядела совсем иначе.
Приказы есть приказы. Иногда разумные, иногда — спорные. Иногда всё решали люди на местах, иногда — те, кто сидел далеко и видел мир на карте и в отчётах.
Особенно сильно его перекосило однажды, когда один из его товарищей попал под разбирательство.
Обычный, казалось бы, бой, перестрелка, хаос. Потом — расследование. Кто выстрелил первым? Был ли огонь оправдан? Не нарушили ли они протокол?
В какой-то момент Эндрю оказался на допросе, уже не с вопросами «что случилось?», а с вопросами, от которых зависело, признают ли одного из его людей преступником.
Офицер, задающий вопросы, щёлкал ручкой, смотрел поверх очков. Записывал.
— Вы понимаете, что ваши показания могут повлиять на судьбу вашего сослуживца?
— Понимаю.
— Вы видели, что он стрелял первым?
— Я видел, что он стрелял. А кто первым — в тот момент было неважно, — ответил Эндрю.
После этого разговора у Эндрю впервые внутри отчётливо родилась мысль: «Вот эти люди, в чистой форме, в кабинете, вдалеке от всего… они решают, что было правдой, а что нет. И если ты не знаешь, как устроена их игра, ты всегда будешь пешкой».
Но времени на философию не было. Война не паузилась из-за внутренних переживаний.
Точка перелома для него наступила позже. На другом выезде. В другой машине. Там, где война решила, что его лицо ей не нравится.
Взрослая жизнь
К двадцати с небольшим Эндрю был уже не мальчишкой со стадиона, а сержантом с выжженным нервом и списком тех, кого он не смог вернуть домой.
Он видел смерти, к которым нельзя привыкнуть, но к которым организм перестаёт каждый раз реагировать паникой. Видел, как люди ломались, как кто-то не выдерживал и просился домой, как кто-то, наоборот, прилипал к базе, потому что не знал, как жить «там».
А потом случился тот выезд, который забрал у него лицо.
Они ехали в составе небольшого конвоя. Особой задачи у них не было — сопровождение и проверка дороги. День был жаркий, воздух вибрировал от тепла, броня прогревалась так, что к ней невозможно было прикоснуться без перчаток.
Эндрю сидел ближе к люку, выглядывая наружу. Привычный ритм: дороги, обочины, полуразрушенные здания. На рации — редкие команды.
Всё изменилось за секунды, как обычно.
Сначала — мелькнувшая мысль, что на обочине слишком тихо.
Потом — тень какого-то движения.
Потом — белое.
Взрыв был не таким, как тот первый, который он пережил. Тот был под передней машиной. Этот — меньше, но ближе. Закладка была совсем рядом с их бронемашиной, скорее всего, сработала по сигнальному датчику или по чьей-то руке, которая нажала кнопку.
Удар отбросил машину в сторону, как консервную банку. Внутри всё смешалось — люди, железо, воздух. Лицо Эндрю встретилось не с асфальтом и не с дверью… а с внутренней панелью, в которую впились осколки. Осколки разорваны, разогретые, рваные. Металл и пластик вошли в кожу, в мышцы, в кости.
Потом был огонь. Не тот, который видишь со стороны, а тот, который чувствуешь кожей. Что-то загорелось внутри салона, вспыхнула проводка. Воздух стал горячим, тяжёлым, вонючим.
Он чувствовал, как что-то течёт по его подбородку и шее. В глазах двоилось. В уши, кроме собственного дыхания, почти ничего не попадало. Он пытался понять, жив ли ещё кто-то рядом, нащупывал руками — наталкивался на экипировку, ремни, чужие тела.
Автоматика, инстинкты и та самая юношеская упёртость сработали вместе. Он снял ремень, на ощупь нашёл ближайшего бойца, дёрнул, потащил к выходу. Сквозь жар и дым он двигался туда, где чувствовал слабое дуновение более холодного воздуха. Каждый шаг отдавался в голове, как удар молота.
Его вытащили уже наполовину вырубившимся.
Потом — вертолёт.
Потом — база.
Потом — транспорт в госпиталь.
Дальше — длинная череда операций, перевязок, реанимаций. Врачи говорили терминами: «ожоги», «осколочные повреждения лица», «частичное разрушение мягких тканей», «реконструктивные вмешательства».
Он жил между морфием и бодрствованием, в промежутках между которыми мир был странным, размытым, больным.
Когда его наконец перевели в клинику уже в Штатах, в отделение для тяжелораненых, первое, что он почувствовал по-настоящему, — тишина. И холод. Там не стреляли, не раздавались команды, не пахло пылью. Там пахло лекарствами и чем-то стерильным.
Его лицо было замотано так, что он видел мир через узкую щель. Шрамы под повязками зудели, тянули, жгли. Он пытался вспомнить, как выглядел до всего этого, и не мог.
Врачи были честны. Они не обещали чудес.
— Мы восстановим вам функции насколько возможно, — говорил пластический хирург, листая снимки. — Но идеального результата не будет. Вы получите лицо, с которым можно жить, но оно не будет прежним.
Потом — консультации психолога. Женщина в очках, с мягким голосом, которая не пыталась его пожалеть.
— Вы понимаете, что люди будут реагировать по-разному? — спрашивала она.
— Мне похрен, — отвечал он на рефлексе.
— Это нормально так говорить сейчас. Но со временем вы поймёте, что не всё так просто.
Со временем он увидел своё отражение.
Это было не как в фильмах, где герой кричит и бьёт зеркало. Он просто смотрел. Перед ним был мужчина с перекроенным лицом: часть кожи — другого цвета и фактуры, неровные рубцы от лба до шеи, часть губ перетянута, нос слегка деформирован, один глаз смотрит чуть иначе, чем другой.
— Это я, — сказал он вслух. Слова прозвучали чужими. — И это тоже я.
Физически он постепенно становился сильнее. Учился заново жевать, говорить, улыбаться — настолько, насколько позволяли мышцы и пересаженная кожа. Общие тренировки, занятия с реабилитологами.
Но каждый раз, когда он выходил в общий коридор, ловил на себе взгляды. Некоторым было стыдно смотреть прямо. Другие, наоборот, не могли отвести глаз.
И тут он впервые понял, что психиатр была права: не «похрен». Так жить — значит постоянно держать щит. А щит тоже устаёт.
Военные медики предложили ему вариант: специальные маски для лица, которые используют при тяжёлых ожогах. Компрессионные, защищающие рубцовую ткань, позволяющие коже заживать, защищающие от солнца, пыли и механических повреждений.
Параллельно с этим служба занялась документами. Ему оформили статус раненого ветерана, составили медицинскую карту, где по пунктам расписали его травмы.
Отдельный блок был связан с лицом:
«Тяжёлое обезображивание лица в результате боевого ранения.
Рубцовая деформация мягких тканей.
Частичные нарушения мимики.
Выраженный психотравмирующий компонент (ПТСР, тревожные реакции на визуальную оценку окружающими).
Рекомендовано постоянное ношение защитной маски по медицинским и психическим показаниям.»
Этот документ, с подписями военных врачей и печатями, стал его официальным щитом.
Когда вопрос стал о дальнейшем — продолжать службу или уходить — ответ был очевиден. В армию с таким лицом и таким набором травм его уже не собирались возвращать. Его комиссовали по состоянию здоровья.
В какой-то момент он остался один в своей палате, без капельницы, с маской в руках. Маска была гладкая, светлого цвета, закрывала всё лицо, оставляя отверстия для глаз, носа и рта, но смягчала черты, скрывая шрамы.
Он надел её.
Посмотрел в зеркало.
Увидел не своё старое лицо и не обожжённое — что-то третье. Не он и не монстр. Просто человек в маске.
— Ну, здорова, новая жизнь, — пробормотал он.
Дальше встал вопрос: а что эта жизнь вообще из себя представляет?
Настоящее время
Вернувшись в Штаты окончательно, Эндрю какое-то время жил как во сне. Город, который раньше казался маленьким и понятным, теперь выглядел по-другому. Витрины, люди с пакетами, смех — всё это было слишком громким, слишком ярким после госпитальных коридоров и пыльных дорог.
Он проходил программу адаптации для ветеранов. Встречи с психологами, группы поддержки, лекции о том, как искать работу, как использовать льготы, как не сломаться.
На одной из таких лекций лысоватый мужик в костюме раздавал буклеты колледжей:
— У вас есть возможность получить образование за счёт государства. Любая область. Идите учиться. Не закапывайте себя в гараже или на складе, если не хотите.
Фраза «любая область» зацепилась. Он давно уже понял, что чисто физический труд — это то, чем он всегда успеет заняться. Но после всех этих допросов, рапортов, разбирательств на службе его всё ещё терзало одно: как устроена эта часть мира, где люди в форме решают, кто прав, а кто виноват.
Он вспоминал своего товарища, против которого пытались возбудить дело за «превышение». Вспоминал холодные кабинеты, где бумаги были важнее того, что происходило в пыли. Вспоминал, как сам сидел на стуле и отвечал на вопросы, от которых зависели чужие судьбы.
И однажды мысль стала слишком громкой, чтобы её игнорировать:
Если я уже знаю, что такое быть пешкой, почему бы не попробовать научиться ходить, как игрок?
Он подал документы в юридический факультет университета в своём штате, воспользовавшись льготами для ветеранов.
На собеседовании преподаватель долго смотрел на него через стол. Маска — нейтральная, тёмная, простая — выделялась в комнате из стекла и дерева.
— Почему именно право? — спросил он, пальцами постукивая по папке.
— Потому что я видел, как решают судьбы людей те, кто в нём разбирается, — ответил Эндрю. — И я устал быть тем, кто просто выполняет приказ и надеется, что наверху всё правильно посчитают.
Его приняли.
Учёба в университете после войны была странным опытом.
Парни и девчонки на первом курсе переживали из-за зачётов, вечеринок, отношений. Эндрю переживал из-за того, успеет ли дочитать дело до завтрашнего семинара и не начнут ли руки дрожать, если на улице кто-то резко хлопнет дверью.
Он сидел на лекциях по уголовному праву и уголовному процессу и воспринимал каждую статью через призму того, что уже видел.
Там, где преподаватель говорил:
— Государство обязано…
Эндрю думал: «А что, если оно не обязалось, а просто закрыло глаза?»
Там, где обсуждалась презумпция невиновности, он вспоминал тех, кого уже считали виновными до любого расследования — просто потому, что так было проще.
Сначала ему было сложно с теорией. Не потому, что он был глупым, — просто голова привыкла к другим задачам. Но там, где другие заучивали статьи, он искал суть:
— Вот здесь человек может сказать «нет».
— А вот здесь — обязательно должен быть рядом адвокат.
— А вот тут — если кто-то просрал срок, можно спасать дело.
Параллельно он тянул общеобразовательные предметы, писал работы, сдавал экзамены. Ночами — разбирал судебные дела: военные трибуналы, уголовные иски, гражданские тяжбы. Особенно его цепляли истории, где проходили ветераны: кто-то не получал положенные выплаты, кто-то оказывался на скамье подсудимых, не понимая, как так произошло.
В университете его поначалу воспринимали настороженно. Маска, шрамы, возраст — он был старше многих одногруппников, и опыт у него был иной. Но постепенно люди привыкли. Для кого-то он был просто «тот ветеран в маске», для кого-то — парень, который всегда спрашивает на семинарах:
— А что будет, если право человека нарушили на этой стадии? Мы можем потом это исправить, или всё, поехали под откос?
Стажировку он выбрал осознанно — не в корпоративной конторе, а в маленькой фирме, которая занималась уголовкой и защитой по сложным, неблагодарным делам.
На допросах он сидел рядом с клиентом уже по другую сторону стола, чем когда-то в армии. Теперь он был тем, кто мог встать и сказать:
— Мой доверитель воспользуется правом не свидетельствовать против себя.
— Я фиксирую, что на него оказывается давление.
— Прошу внести в протокол.
В суде он впервые почувствовал, что все его прошлые жизни — подростка на стадионе, солдата в броне, раненого в палате — сходятся в одной точке. Тут тоже надо было терпеть боль — только теперь это была боль чужих историй. Тут тоже был адреналин — только без выстрелов, с ударами молотка и фразой «встать, суд идёт».
Его лицо, спрятанное за маской, перестало быть для него центром мира. Оно стало просто ещё одним фактом. Он знал, что под ней — шрамы. Знал, что без неё люди реагируют сложнее. Знал, что носит маску не для стиля, а по медицинским показаниям — и это подтверждено врачами в его медкарте и заключениях.
Сейчас, когда о нём говорят в коридорах судов, говорят так:
— Видел этого адвоката в маске?
— Да. Странный тип. Но в процессуалке шарит так, что прокуроры его не любят.
Он специализируется на уголовном и гражданском праве. Берёт дела, где ставки высоки — не по деньгам, а по человеческим судьбам. Защищает тех, кого система привыкла воспринимать как расходный материал: ветеранов, рабочих, тех, кто не умеет читать юридические документы, как меню.
В портфеле у него — всегда:
На случай, если кто-то решит, что маска — это прихоть, а не необходимость.
Он всё ещё тот самый пацан, который лез в драку за своих. Только теперь его драки идут в залах суда.
Он всё ещё тот солдат, который тащил товарища из горящей машины, несмотря на то, что у самого горело лицо. Только теперь он тащит людей из-под давления системы, где вместо пуль — приговоры, а вместо осколков — строчки в протоколах.
И каждый раз, выходя из суда, он поправляет маску, чувствует её кромку пальцами и думает:
Лицо у меня уже забрали. Остальное — нет.
Итоги биографии Andrew Bambony:
Дата рождения: 07.07.1997
Возраст: 28 лет
Пол: Мужской
Национальность: Американец (родился и вырос в США; отец — Майкл Бэмбони, мать — Сара Бэмбони, оба коренные американцы)
Образование:
Высшее юридическое образование:
- окончил юридический факультет (специализация — уголовное и гражданское право, упор на уголовный процесс, права задержанных и судебную защиту);
- прошёл путь от ветерана по программе обучения для бывших военных, использовав льготы и гранты.
Спортивное, крепкое:
- широкие плечи, развитая мускулатура;
- следы армейской физподготовки и реабилитации после ранений;
- выносливый, привыкший к нагрузкам, недосыпу и стрессу.
Исключительно на шее
Шрамы:
- Тяжёлое обезображивание лица — последствия боевого ранения (взрыв СВУ/подрыва техники в зоне боевых действий);
- осколочные повреждения лица, рубцовая деформация мягких тканей;
- явные следы реконструктивных операций, пересадок кожи;
- частичная асимметрия лица, нарушенная мимика.
Адвокат (уголовное и гражданское право):
- защита обвиняемых по уголовным делам, в том числе дел с применением силы, самообороны и «превышений»;
- дела ветеранов, военных, силовиков, конфликтов с государственными структурами;
- представительство в суде, сопровождение допросов, подготовка жалоб, ходатайств, апелляций.
- Постоянно носит полноразмерную маску, закрывающую всё лицо (медицинская/защитная, без агрессивного декора);
- маска скрывает тяжёлые боевые шрамы и ожоги, одновременно защищает рубцовую ткань и сглаживает психотравмирующий фактор при общении с окружающими;
- в поведении — сдержанный, голос ровный, движения уверенные, но мимику почти никогда не видно.
- Действующая медицинская карта ветерана, в которой отражены:
- боевое ранение лица (взрыв, осколочные и ожоговые повреждения);
- необратимые рубцовые изменения и деформация мягких тканей;
- частичные нарушения мимики;
- наличие посттравматического стрессового расстройства (ПТСР) и тяжёлых психологических реакций при открытом нахождении без маски.
- Официальное заключение врача-специалиста (военный госпиталь + гражданская клиника), выданное в актуальное IC-время:
- подтверждает необратимость увечий лица;
- прописывает рекомендацию и необходимость постоянного ношения лицевой маски по медицинским (ожоги, рубцы, защита тканей, риск инфекции) и психическим показаниям (ПТСР, эмоциональные реакции на взгляды окружающих);
- оговаривает, что снятие маски допускается только при:
- официальной идентификации личности (полиция, суд, госорганы);
- медицинских процедурах и обследованиях.
БИОГРАФИЯ
Город, в котором родился Эндрю Бэмбони, был таким американским, что более американский только на открытках с флагом. Средний штат по центру страны, бесконечные кукурузные поля вокруг, два торговых центра на весь район, городской стадион, на котором каждые выходные жарили сосиски и орали за школьную команду.
7 июля 1997 года в местной больнице, где кондиционер работал только когда его били по корпусу, появился на свет ребёнок с громким голосом и крепкими кулаками.
— Поздравляем, у вас мальчик, — объявила медсестра.
— Назовём его Эндрю, — сказала мать. — Эндрю Бэмбони.
Мать звали Сара Бэмбони — коренная американка, выросшая в этом же городе. Она работала медсестрой в той самой больнице, где потом сама родила сына. Низкая зарплата, бесконечные смены, пациенты, которые чаще ругались, чем говорили «спасибо». Но она умела держать удар — улыбаться там, где другого давно бы вынесли.
Отец, Майкл Бэмбони, был автослесарем. Его можно было найти в гараже на окраине города: руки по локоть в масле, старый «чеви» на подъёмнике, под радио из восьмидесятых. Майкл никогда не служил в армии, но вёл себя как сержант: не любил нытиков, не терпел халтуры и считал, что мужик должен уметь как минимум чинить свою тачку и отвечать за свои слова.
Детство Эндрю было простым и громким.
Утром — жёлтый школьный автобус, днём — уроки, после уроков — спорт. Футбол, реслинг, бег — ему нравилось всё, где можно было упираться и выдыхаться до тошноты. Учителя говорили про «энергию, которую надо направить в мирное русло», отец говорил проще:
— Не хочешь сойти с ума — выматывай себя. Иначе начнёшь драться не там, где надо.
В доме всегда было шумно. Сара приходила со смены, рассказывала истории про пациентов: кто-то упал с лестницы, кто-то перебрал алкоголя, кого-то привезли после аварии. Она редко вдавалась в детали, но Эндрю рано привык к словам «перелом», «шок», «реанимация».
Майкл, наоборот, рассказывал истории из гаража: про клиентов, которые пытались заехать на стоянку с пустым баком, про подростков, учившихся водить на раздолбанных пикапах, про стариков, которые любили болтать больше, чем чинить машину.
Справедливость в доме Бэмбони была простой и грубой.
Разбил — чини.
Налажал — признавай и исправляй.
Накричал — потом скажи «извини», если был неправ.
Эндрю рос крепким, широкоплечим, с вечными синяками на ногах и ссадинами на локтях. Во дворе у него была своя стая — пацаны в майках с номерами футболистов, которые больше времени проводили на уличной площадке, чем дома. Там он заработал себе репутацию парня, который:
а) не кидает своих,
б) умеет терпеть,
в) не до конца продумал, когда надо промолчать.
Драки были частью жизни. Кто-то толкнул кого-то в очереди, кто-то сказал про чью-то мать, кто-то усомнился в счёте по игре — и понеслось.
Домой он приходил с разбитыми костяшками. Сара ругалась, но промывала. Майкл смотрел, вытирая руки тряпкой, и однажды сказал:
— Драться ты умеешь. Вопрос в другом: ты умеешь выбирать, за что лезть в драку?
Мир вокруг казался относительно понятным.
Есть «свои» — семья, друзья, тренер, сосед, который всегда одалживает домкрат.
Есть «чужие» — абстрактная «система», далекие политики по телевизору, какие-то там суды, про которые никто толком ничего не знал.
В детстве Эндрю никогда не думал о законах серьёзно. Закон для него был чем-то вроде погоды: иногда слишком жарко, иногда слишком холодно, но ты ничего с этим не сделаешь, просто подстраиваешься.
Если честно, в те годы он скорее представлял себя на поле, под прожекторами, чем за столом с кодексами.
Но жизнь редко спрашивает, кем ты себя там представлял.
Образование
В старшей школе у Эндрю было две большие любви: спорт и ощущение, что он «один из своих». Он играл в школьной футбольной команде, любил тренировки до темноты, запах разогретой резины на поле и крики толпы по выходным.
Оценки у него были «нормальные». Не отличник, но и не тот, кому грозила вечная пересдача. Учителя иногда говорили:
— Ты мог бы учиться лучше.
Он пожимал плечами.
— Мог бы. Но у меня тренировка.
К концу школы разговоры про университет начали звучать громче. Кто-то из одноклассников собирался в колледж в соседнем штате, кто-то — в комьюнити-колледж, кто-то мечтал свалить вообще подальше.
У Бэмбони всё было проще: денег на престижный вуз не было, стипендии за учёбу ему не светили, а перспективы остаться в своём городке и крутить гайки рядом с отцом выглядели, мягко говоря, не очень манящими.
Однажды вечером за ужином Майкл сказал, не поднимая глаз от тарелки:
— Ты думал, что дальше?
— Ну… — Эндрю на автомате дожал картошку вилкой. — Спорт, может…
— Спорт — это хорошо, — кивнул отец. — Но надо что-то, на что можно опереться, когда колено сломается.
И потом добавил:
— Я вот всю жизнь под машинами. Нормально. Но ты можешь больше. Только сам реши — как.
Вариант всплыл неожиданно. В школу пришли военные агитаторы: плакаты, форма, красивый стенд с обещаниями — стабильная зарплата, обучение, возможность учиться после службы за счёт государства.
Служба казалась чем-то сразу и страшным, и достойным. В их городе к военным относились с уважением: на главной улице висел мемориал, на котором были выбиты имена.
Эндрю долго вертел буклет в руках.
«Сначала — армия. Потом, может, колледж. Может, что-то ещё. Главное — сдвинуться с места.»
Он записался.
После выпуска из школы он отправился не в кампус, а на базу — на базовую подготовку. Образование в классическом смысле у него началось позже. Поначалу вместо лекций были отжимания, вместо библиотек — стрельбища, вместо тетрадей — оружейные журналы.
И только много лет спустя, когда он вернётся домой другим человеком, закончит службу и увидит, как работает военное правосудие изнутри, у него впервые появится мысль: «А если вместо того, чтобы только выполнять приказы, попытаться хотя бы иногда разбираться, насколько эти приказы законны?»
Тогда, в свои семнадцать-восемнадцать, он об этом не думал. Он просто подписал контракт, прошёл подготовку, попал в войска — и уехал туда, где люди в форме по-настоящему решают, кто сегодня останется жив.
Настоящее «образование», то самое, с университетом и учебниками, придёт к нему только после войны. Когда он вернётся с лицом, которого почти не останется, и попытается собрать свою жизнь заново.
Юность
Юность Эндрю началась не в кампусе с вечеринками, а на армейском плацу.
Его восемнадцатилетие прошло под команды сержанта и запах пороха.
Новые ботинки, которые стирали ноги до крови. Новая форма, которая сначала сидела чужеродно, а потом стала второй кожей. Новая реальность, в которой не было родителей, школьного автобуса и привычной площадки — только казарма, стрельбище, полоса препятствий и длинные, выматывающие дни.
Первые недели он просто выживал. Тело протестовало, мышцы горели, голова гудела. Но в каком-то смысле ему было даже легче, чем другим: он привык терпеть боль ещё на школьных тренировках. Когда кто-то из новобранцев падал и просил передышку, он стиснув зубы, шёл дальше.
Сержанты это замечали.
— Бэмбони, ты чё, терминатор? — орали на него. — Где ты батарейки заряжаешь?
Он не был лучшим стрелком, не был самым быстрым, но у него было то, что старшие называли «упёртостью» и «умением не сдохнуть, когда всё идёт по «жопе».
После базовой подготовки его направили в подразделение, которое через несколько месяцев отправили в зону боевых действий. Официальные новости говорили про «стабилизацию», «миротворческие операции», «поддержание порядка». Для тех, кто оказался там на земле, всё выглядело иначе.
Жара, пыль, мина за поворотом.
Дни, сделанные из ожидания, и ночи, когда любая вспышка света казалась началом конца.
Эндрю оказался в патрульной группе. Маршруты, блокпосты, проверка машин, нервные взгляды местных жителей. Где-то дети махали им руками, где-то люди отворачивались. Иногда всё было тихо. Слишком тихо. В такие дни многие нервничали больше, чем в те, когда стреляли.
Первый бой он запомнил не из-за героизма, а из-за хаоса.
Патруль двигался по узкой дороге. Впереди — грузовик, сзади — бронемашина. Всё казалось привычным, пока не хлопнуло так, что мир разлетелся на куски.
Взрыв под передней машиной. Земля поднялась, как волна. Пыль, осколки, крики, команды по рации, неразборчивые и злые. Эндрю вжимался в землю, пытаясь понять, откуда стреляет противник, есть ли ещё мины, кто орёт рядом.
Потом всё как-то само собой устаканилось.
Убитые, раненые. Медики, кровь, эвакуация. Первый настоящий вкус войны.
Вечером, когда они сидели в полуразрушенном здании, кто-то дрожащими руками пытался закурить и никак не мог попасть зажигалкой по сигарете. Эндрю, глядя на это, вдруг почувствовал, как внутри всё сжалось, но не от страха, а от какого-то злого, холодного понимания: «Никаких фильмов. Никаких красивых кадров. Только вот это».
Годы службы тянулись одним длинным, нервным шнуром.
Патрули, засадные слухи, попытки наладить контакт с местными старейшинами, ночные выезды. Иногда всё сводилось к тому, чтобы просто доехать и вернуться, никого не потеряв.
Со временем Эндрю научился чувствовать обстановку кожей. Слишком пустая улица — плохо. Слишком вежливые взгляды — тоже плохо. Машина, которая слишком медленно едет навстречу, — повод напрячься.
Юность, которая у многих была наполнена экзаменами, тусовками и дешёвым пивом, у него была наполнена отчётами по рациям, звоном металла, сухим «понятно» и коротким «принял».
И всё равно, даже в этом аду, были вещи, которые оставались человеческими.
Кто-то получал посылку с печеньем и делился с остальными.
Кто-то писал письма домой, по десять раз переделывая текст.
Кто-то рисовал на броне маркером названия — не для красоты, а чтобы чувствовать, что это не просто безликая железка.
Одним из таких был и он. На своей броне он когда-то вывел маркером: «Stay low, stay alive». Примитивно, но по делу.
Справедливость, о которой говорил его отец в гараже, тут выглядела совсем иначе.
Приказы есть приказы. Иногда разумные, иногда — спорные. Иногда всё решали люди на местах, иногда — те, кто сидел далеко и видел мир на карте и в отчётах.
Особенно сильно его перекосило однажды, когда один из его товарищей попал под разбирательство.
Обычный, казалось бы, бой, перестрелка, хаос. Потом — расследование. Кто выстрелил первым? Был ли огонь оправдан? Не нарушили ли они протокол?
В какой-то момент Эндрю оказался на допросе, уже не с вопросами «что случилось?», а с вопросами, от которых зависело, признают ли одного из его людей преступником.
Офицер, задающий вопросы, щёлкал ручкой, смотрел поверх очков. Записывал.
— Вы понимаете, что ваши показания могут повлиять на судьбу вашего сослуживца?
— Понимаю.
— Вы видели, что он стрелял первым?
— Я видел, что он стрелял. А кто первым — в тот момент было неважно, — ответил Эндрю.
После этого разговора у Эндрю впервые внутри отчётливо родилась мысль: «Вот эти люди, в чистой форме, в кабинете, вдалеке от всего… они решают, что было правдой, а что нет. И если ты не знаешь, как устроена их игра, ты всегда будешь пешкой».
Но времени на философию не было. Война не паузилась из-за внутренних переживаний.
Точка перелома для него наступила позже. На другом выезде. В другой машине. Там, где война решила, что его лицо ей не нравится.
Взрослая жизнь
К двадцати с небольшим Эндрю был уже не мальчишкой со стадиона, а сержантом с выжженным нервом и списком тех, кого он не смог вернуть домой.
Он видел смерти, к которым нельзя привыкнуть, но к которым организм перестаёт каждый раз реагировать паникой. Видел, как люди ломались, как кто-то не выдерживал и просился домой, как кто-то, наоборот, прилипал к базе, потому что не знал, как жить «там».
А потом случился тот выезд, который забрал у него лицо.
Они ехали в составе небольшого конвоя. Особой задачи у них не было — сопровождение и проверка дороги. День был жаркий, воздух вибрировал от тепла, броня прогревалась так, что к ней невозможно было прикоснуться без перчаток.
Эндрю сидел ближе к люку, выглядывая наружу. Привычный ритм: дороги, обочины, полуразрушенные здания. На рации — редкие команды.
Всё изменилось за секунды, как обычно.
Сначала — мелькнувшая мысль, что на обочине слишком тихо.
Потом — тень какого-то движения.
Потом — белое.
Взрыв был не таким, как тот первый, который он пережил. Тот был под передней машиной. Этот — меньше, но ближе. Закладка была совсем рядом с их бронемашиной, скорее всего, сработала по сигнальному датчику или по чьей-то руке, которая нажала кнопку.
Удар отбросил машину в сторону, как консервную банку. Внутри всё смешалось — люди, железо, воздух. Лицо Эндрю встретилось не с асфальтом и не с дверью… а с внутренней панелью, в которую впились осколки. Осколки разорваны, разогретые, рваные. Металл и пластик вошли в кожу, в мышцы, в кости.
Потом был огонь. Не тот, который видишь со стороны, а тот, который чувствуешь кожей. Что-то загорелось внутри салона, вспыхнула проводка. Воздух стал горячим, тяжёлым, вонючим.
Он чувствовал, как что-то течёт по его подбородку и шее. В глазах двоилось. В уши, кроме собственного дыхания, почти ничего не попадало. Он пытался понять, жив ли ещё кто-то рядом, нащупывал руками — наталкивался на экипировку, ремни, чужие тела.
Автоматика, инстинкты и та самая юношеская упёртость сработали вместе. Он снял ремень, на ощупь нашёл ближайшего бойца, дёрнул, потащил к выходу. Сквозь жар и дым он двигался туда, где чувствовал слабое дуновение более холодного воздуха. Каждый шаг отдавался в голове, как удар молота.
Его вытащили уже наполовину вырубившимся.
Потом — вертолёт.
Потом — база.
Потом — транспорт в госпиталь.
Дальше — длинная череда операций, перевязок, реанимаций. Врачи говорили терминами: «ожоги», «осколочные повреждения лица», «частичное разрушение мягких тканей», «реконструктивные вмешательства».
Он жил между морфием и бодрствованием, в промежутках между которыми мир был странным, размытым, больным.
Когда его наконец перевели в клинику уже в Штатах, в отделение для тяжелораненых, первое, что он почувствовал по-настоящему, — тишина. И холод. Там не стреляли, не раздавались команды, не пахло пылью. Там пахло лекарствами и чем-то стерильным.
Его лицо было замотано так, что он видел мир через узкую щель. Шрамы под повязками зудели, тянули, жгли. Он пытался вспомнить, как выглядел до всего этого, и не мог.
Врачи были честны. Они не обещали чудес.
— Мы восстановим вам функции насколько возможно, — говорил пластический хирург, листая снимки. — Но идеального результата не будет. Вы получите лицо, с которым можно жить, но оно не будет прежним.
Потом — консультации психолога. Женщина в очках, с мягким голосом, которая не пыталась его пожалеть.
— Вы понимаете, что люди будут реагировать по-разному? — спрашивала она.
— Мне похрен, — отвечал он на рефлексе.
— Это нормально так говорить сейчас. Но со временем вы поймёте, что не всё так просто.
Со временем он увидел своё отражение.
Это было не как в фильмах, где герой кричит и бьёт зеркало. Он просто смотрел. Перед ним был мужчина с перекроенным лицом: часть кожи — другого цвета и фактуры, неровные рубцы от лба до шеи, часть губ перетянута, нос слегка деформирован, один глаз смотрит чуть иначе, чем другой.
— Это я, — сказал он вслух. Слова прозвучали чужими. — И это тоже я.
Физически он постепенно становился сильнее. Учился заново жевать, говорить, улыбаться — настолько, насколько позволяли мышцы и пересаженная кожа. Общие тренировки, занятия с реабилитологами.
Но каждый раз, когда он выходил в общий коридор, ловил на себе взгляды. Некоторым было стыдно смотреть прямо. Другие, наоборот, не могли отвести глаз.
И тут он впервые понял, что психиатр была права: не «похрен». Так жить — значит постоянно держать щит. А щит тоже устаёт.
Военные медики предложили ему вариант: специальные маски для лица, которые используют при тяжёлых ожогах. Компрессионные, защищающие рубцовую ткань, позволяющие коже заживать, защищающие от солнца, пыли и механических повреждений.
Параллельно с этим служба занялась документами. Ему оформили статус раненого ветерана, составили медицинскую карту, где по пунктам расписали его травмы.
Отдельный блок был связан с лицом:
«Тяжёлое обезображивание лица в результате боевого ранения.
Рубцовая деформация мягких тканей.
Частичные нарушения мимики.
Выраженный психотравмирующий компонент (ПТСР, тревожные реакции на визуальную оценку окружающими).
Рекомендовано постоянное ношение защитной маски по медицинским и психическим показаниям.»
Этот документ, с подписями военных врачей и печатями, стал его официальным щитом.
Когда вопрос стал о дальнейшем — продолжать службу или уходить — ответ был очевиден. В армию с таким лицом и таким набором травм его уже не собирались возвращать. Его комиссовали по состоянию здоровья.
В какой-то момент он остался один в своей палате, без капельницы, с маской в руках. Маска была гладкая, светлого цвета, закрывала всё лицо, оставляя отверстия для глаз, носа и рта, но смягчала черты, скрывая шрамы.
Он надел её.
Посмотрел в зеркало.
Увидел не своё старое лицо и не обожжённое — что-то третье. Не он и не монстр. Просто человек в маске.
— Ну, здорова, новая жизнь, — пробормотал он.
Дальше встал вопрос: а что эта жизнь вообще из себя представляет?
Настоящее время
Вернувшись в Штаты окончательно, Эндрю какое-то время жил как во сне. Город, который раньше казался маленьким и понятным, теперь выглядел по-другому. Витрины, люди с пакетами, смех — всё это было слишком громким, слишком ярким после госпитальных коридоров и пыльных дорог.
Он проходил программу адаптации для ветеранов. Встречи с психологами, группы поддержки, лекции о том, как искать работу, как использовать льготы, как не сломаться.
На одной из таких лекций лысоватый мужик в костюме раздавал буклеты колледжей:
— У вас есть возможность получить образование за счёт государства. Любая область. Идите учиться. Не закапывайте себя в гараже или на складе, если не хотите.
Фраза «любая область» зацепилась. Он давно уже понял, что чисто физический труд — это то, чем он всегда успеет заняться. Но после всех этих допросов, рапортов, разбирательств на службе его всё ещё терзало одно: как устроена эта часть мира, где люди в форме решают, кто прав, а кто виноват.
Он вспоминал своего товарища, против которого пытались возбудить дело за «превышение». Вспоминал холодные кабинеты, где бумаги были важнее того, что происходило в пыли. Вспоминал, как сам сидел на стуле и отвечал на вопросы, от которых зависели чужие судьбы.
И однажды мысль стала слишком громкой, чтобы её игнорировать:
Если я уже знаю, что такое быть пешкой, почему бы не попробовать научиться ходить, как игрок?
Он подал документы в юридический факультет университета в своём штате, воспользовавшись льготами для ветеранов.
На собеседовании преподаватель долго смотрел на него через стол. Маска — нейтральная, тёмная, простая — выделялась в комнате из стекла и дерева.
— Почему именно право? — спросил он, пальцами постукивая по папке.
— Потому что я видел, как решают судьбы людей те, кто в нём разбирается, — ответил Эндрю. — И я устал быть тем, кто просто выполняет приказ и надеется, что наверху всё правильно посчитают.
Его приняли.
Учёба в университете после войны была странным опытом.
Парни и девчонки на первом курсе переживали из-за зачётов, вечеринок, отношений. Эндрю переживал из-за того, успеет ли дочитать дело до завтрашнего семинара и не начнут ли руки дрожать, если на улице кто-то резко хлопнет дверью.
Он сидел на лекциях по уголовному праву и уголовному процессу и воспринимал каждую статью через призму того, что уже видел.
Там, где преподаватель говорил:
— Государство обязано…
Эндрю думал: «А что, если оно не обязалось, а просто закрыло глаза?»
Там, где обсуждалась презумпция невиновности, он вспоминал тех, кого уже считали виновными до любого расследования — просто потому, что так было проще.
Сначала ему было сложно с теорией. Не потому, что он был глупым, — просто голова привыкла к другим задачам. Но там, где другие заучивали статьи, он искал суть:
— Вот здесь человек может сказать «нет».
— А вот здесь — обязательно должен быть рядом адвокат.
— А вот тут — если кто-то просрал срок, можно спасать дело.
Параллельно он тянул общеобразовательные предметы, писал работы, сдавал экзамены. Ночами — разбирал судебные дела: военные трибуналы, уголовные иски, гражданские тяжбы. Особенно его цепляли истории, где проходили ветераны: кто-то не получал положенные выплаты, кто-то оказывался на скамье подсудимых, не понимая, как так произошло.
В университете его поначалу воспринимали настороженно. Маска, шрамы, возраст — он был старше многих одногруппников, и опыт у него был иной. Но постепенно люди привыкли. Для кого-то он был просто «тот ветеран в маске», для кого-то — парень, который всегда спрашивает на семинарах:
— А что будет, если право человека нарушили на этой стадии? Мы можем потом это исправить, или всё, поехали под откос?
Стажировку он выбрал осознанно — не в корпоративной конторе, а в маленькой фирме, которая занималась уголовкой и защитой по сложным, неблагодарным делам.
На допросах он сидел рядом с клиентом уже по другую сторону стола, чем когда-то в армии. Теперь он был тем, кто мог встать и сказать:
— Мой доверитель воспользуется правом не свидетельствовать против себя.
— Я фиксирую, что на него оказывается давление.
— Прошу внести в протокол.
В суде он впервые почувствовал, что все его прошлые жизни — подростка на стадионе, солдата в броне, раненого в палате — сходятся в одной точке. Тут тоже надо было терпеть боль — только теперь это была боль чужих историй. Тут тоже был адреналин — только без выстрелов, с ударами молотка и фразой «встать, суд идёт».
Его лицо, спрятанное за маской, перестало быть для него центром мира. Оно стало просто ещё одним фактом. Он знал, что под ней — шрамы. Знал, что без неё люди реагируют сложнее. Знал, что носит маску не для стиля, а по медицинским показаниям — и это подтверждено врачами в его медкарте и заключениях.
Сейчас, когда о нём говорят в коридорах судов, говорят так:
— Видел этого адвоката в маске?
— Да. Странный тип. Но в процессуалке шарит так, что прокуроры его не любят.
Он специализируется на уголовном и гражданском праве. Берёт дела, где ставки высоки — не по деньгам, а по человеческим судьбам. Защищает тех, кого система привыкла воспринимать как расходный материал: ветеранов, рабочих, тех, кто не умеет читать юридические документы, как меню.
В портфеле у него — всегда:
- кодексы,
- дела клиентов,
- и копия его собственной медицинской документации.
На случай, если кто-то решит, что маска — это прихоть, а не необходимость.
Он всё ещё тот самый пацан, который лез в драку за своих. Только теперь его драки идут в залах суда.
Он всё ещё тот солдат, который тащил товарища из горящей машины, несмотря на то, что у самого горело лицо. Только теперь он тащит людей из-под давления системы, где вместо пуль — приговоры, а вместо осколков — строчки в протоколах.
И каждый раз, выходя из суда, он поправляет маску, чувствует её кромку пальцами и думает:
Лицо у меня уже забрали. Остальное — нет.
Итоги биографии Andrew Bambony:
- Эндрю благодаря полученным боевым ранениям и официальному медицинскому заключению может постоянно находиться в городе и госс. структурах в полноразмерной маске, закрывающей всё лицо, за исключением случаев, когда по закону/процедуре его обяжут снять маску для идентификации или мед.осмотра.
- Эндрю благодаря военной подготовке, опыту службы в горячей точке и повышенному болевому порогу может сражаться против нескольких противников одновременно при РП-столкновениях ((PG: 1 × 2)), сохраняя способность действовать даже при получении ранений.
- Эндрю благодаря армейскому опыту и обучению тактической медицине может оказывать расширенную первую помощь и проводить сложные реанимационные действия, что даёт ему повышенный шанс стабилизировать тяжело раненного игрока при грамотной отыгровке (но не является 100% гарантией спасения).
