- Автор темы
- #1
RP-Биография персонажа: Maxim DeBrown
Полное имя: Maxim DeBrown
Дата рождения (IC): 19.07.1961 (64 года)
Пол: Мужской
Национальность: Русский
Discord: xalyavshhik
Фото персонажа:
Фото документа:
Внешность
Рост — 180 см, телосложение спортивное, выправка сохранилась с молодости.
Цвет волос — блондин, глаза — серо-голубые. Взгляд холодный, наблюдательный.
На лице читаются прожитые годы, но не слабость.
Татуировок и шрамов нет: Максим не любит напоминания о прошлом.
Одевается просто — спортивный стиль, удобный и аккуратный.
Родословная и семья
Максим родился в Лос-Сантосе, Отец — Miguel DeBrown, механик из Тихуаны, Начальник безопасности и ответственный за перевозку контрабанд и поставку оружия. Эмигрировал в Лос-Сантос для организации тут поставок и трафика оружия и контрабанд, обучении бойцов охраны.
Мать — Elena Volkova, русская эмигрантка, дочь инженера. Работала переводчиком, отличалась умом и сильным характером.
Их история началась на переговорах Русской и мексиканской мафии в Лос-Сантосе. Два разных мира — русский холод и мексиканская жара — нашли друг друга среди шума и пыли.
Когда Максим родился, Мигель пообещал, что его сын никогда не станет тем, кем был он сам.
Но судьба не терпит обещаний. Когда мальчику исполнилось одиннадцать, отца нашли мёртвым в грузовике. Смерть оформили как «несчастный случай», но весь район знал — это было убийство. Так началась история мальчика, которому пришлось стать мужчиной слишком рано.
Посмотреть вложение 2796352
Родословное древо
DeBrown (мексиканская ветвь) — Тихуана, Мексика
Volkov (русская ветвь) — Москва, Россия
⤷ Пересеклись в Лос-Сантосе, США
⤷ Maxim DeBrown — наследник двух миров, в которых честь и предательство идут рука об руку.
Посмотреть вложение 2796352
Детство (0–12 лет)
Максим родился в Лос-Сантосе в маленькой квартире над мастерской отца. Шум моторов и запах бензина стали для него естественной средой ещё с первых лет жизни. Он видел, как Мигель, его отец, строил бизнес по поставкам оружия и контрабанды — днём крутил гайки и масло в моторе, ночью проверял маршруты и обучение бойцов охраны. Мать, Elena, была полной противоположностью: холодный рассудок, умение переводить и предугадывать чужие слова. Она учила сына логике, терпению и анализу, воспитывала чувство справедливости в мире, где справедливость редко бывает честной.
С детства Максим видел правду улиц. Он наблюдал, как люди появляются и исчезают в мастерской отца, как тяжёлые коробки с оружием доставляются в неизвестные руки. Он слышал разговоры о сделках, угрозах и предательствах, не понимая всех деталей, но ощущая напряжение в воздухе. Эти сцены, а не игры с другими детьми, стали его первым опытом жизни на грани.
Когда Максиму исполнилось семь лет, отец стал уделять ему больше внимания, пытаясь дать уроки, которые сам не получил в молодости. Он учил сына оценивать людей по движениям, жестам, взглядам, объяснял, что слабость не прощается, а доверие добывается кровью и делами. Мать добавляла логики: «Слово важно, Максим. Но ещё важнее — что за ним стоит». Эти уроки формировали его характер: вспыльчивый, но наблюдательный, бдительный, но способный к мгновенному анализу.
В одиннадцать лет мир Максима рухнул. Его отец был найден мёртвым в грузовике, в который он погружал очередную партию оружия. Смерть оформили как несчастный случай, но улица знала правду: это было убийство, месть или предупреждение от конкурентов. Мальчик остался с матерью наедине, с болью, гневом и ощущением, что его жизнь должна стать жёсткой и быстрой.
После смерти отца Максим начал самостоятельно разбираться в делах семьи. Он тайком наблюдал за сотрудниками мастерской, учился считывать людей и искать слабые места в любой ситуации. Уже тогда проявлялась его способность соединять горячую мексиканскую кровь и холод русской логики: вспыльчивость и решительность от отца, рассудительность и анализ от матери.
Эти годы определили, что Максим не будет простым подростком. Он научился защищать себя, оценивать угрозы и понимать, что мир улиц и криминала — это игра, где слабые не выживают.
Посмотреть вложение 2796352
Юность (12–17 лет)
После смерти Мигеля квартира над мастерской опустела, но город не оставил Максима в покое. Днём — школа в Мурьета-Хайтс, ночью — работа в боксе над мотором, который отец не успел собрать. Елена устраивалась переводчиком на всё, что платит: больницы, порты, юридические конторы. Она повторяла тихо, когда закрывала за сыном дверь: «Сначала пойми, потом действуй». Но улица учила обратному: «Действуй, пока не поздно».
Ему исполнилось двенадцать, когда в мастерскую пришли люди, которых нельзя было не заметить: строгие пальто, тяжёлые взгляды, запах дорогого табака. Впереди — мужчина с резаным профилем, Давид Акопян. Пришли за долгом покойного Мигеля — за грузом, который исчез вместе с ним. Механик-сменщик, у которого дрожали руки, полез в крик, а потом — в кулак. Максим шагнул первым: быстро снял клеммы с аккумулятора на «Сэндинеле», щёлкнул массой — и гараж на секунду ослепла вспышка. В драке это бывает достаточно: мужчины отшатнулись, крик захлебнулся. Максим протянул Давиду папку с учётом ключей, маршрутными листами и телефоном людей, которые «по вечерам» заглядывали к отцу.
— Долг не исчез, — сказал он. — Но исчезли те, кто о нём знал. Начнём с них?
Акопян посмотрел на мальчишку так, будто примерял на нём чужую жизнь.
— Слишком взрослый взгляд для двенадцати, — сказал он. — Увидимся завтра.
На следующий день «завтра» случилось: Максима поставили «на посылки». Никаких разговоров, никаких жалоб. Он отмечал номера машин, лица у ворот, время разгрузки. Ему нравились точность и тишина: мир, в котором всё либо сходится, либо нет. Через несколько недель Давид позвал его на короткую поездку по Ла-Меса — проверить две точки хранения. На второй точке Максим заметил, что шлагбаум поднят слишком рано, а сторож курит второй окурок — первый ещё теплится у ног.
— Хвост, — сказал он, — или свои ленивые.
Они сменили маршрут и ушли через узкий проезд к цементному двору. Позже выяснится: на подъезде действительно ловили «на удачу». Сработала не удача — внимание.
В школе на Максима смотрели настороженно. Он был тихим, но не мягким. Пару раз его вспыльчивость дала о себе знать: сначала — удар в подбородок пареньку, который пытался сорвать с Елены сумку у автобусной остановки в Эл-Бурро; потом — короткая драка на школьном дворе. К вечеру синяки прошли, но их заметили не все — кто-то увидел дисциплину. Давид только сказал:
— Я вижу твой характер. Научись гасить, а не подливать. Пуля — всегда последнее слово.
В пятнадцать Максим впервые увидел русских не по слухам, а на расстоянии вытянутой руки. Елену позвали переводить переговоры по страховому спору между двумя «транспортными фирмами» в районе Дел-Перро. Он пришёл за ней к концу встречи, сел в коридоре, слушал голоса. Из зала вышел высокий мужчина в сером костюме, Сергей Волков; он задержал взгляд на мальчике, как будто пытался вспомнить, где мог его видеть.
— Твоя мама — умная женщина, — сказал он, проходя мимо. — А ты умеешь слушать так, будто уже знаешь ответ. Береги это.
Фраза ничего не значила и значила всё сразу. Спустя год они встретятся снова — уже на складе, и не случайно.
Тем временем Давид начал доверять Максиму чуть больше, чем «носить пакеты». Его посадили рядом с водителями: отмечать расход топлива, время стоянок, звонки с дорог. Максим сделал табличку: три столбца, красные пометки на совпадениях. Через неделю он принёс Давиду имена двоих, кто «терялся» с грузом и вдруг появлялся с наличными.
— Крысы ходят кругами, — сказал он, водя пальцем по отметкам. — У них всегда одинаковые радиусы.
Одного сняли без шума. Второго «сняла» сама улица: он не явился больше нигде.
В шестнадцать Максима поставили на «подстраховку» сделки у пирса Del Perro. Ночью ветер рвал баннеры, качались огни у воды. Две машины, короткие фразы, обмен кейсами. На дальнем конце пирса мелькнул огонёк — третья тень в чёрном, слишком статичная для рыбака. Максим не закричал «засада»; он просто уронил фонарь, чтобы погасить единственный источник света, и шагнул к машине:
— Глуши свет. Груз — в багажник. Уходим.
Сделка растворилась в темноте без паники и выстрелов. Давид молча кивнул — впервые как равному.
Мексиканская сторона в эти годы была в его жизни не делом, а дыханием. По воскресеньям он ходил на рынок у Веспуччи, где торговали сладкой кукурузой и дешёвыми ножами. Там его однажды окликнул Рауль Монтес, толстяк со шрамом на щеке, старый напарник Мигеля:
— Мальчишка ДеБраун? Возмужал. Помни, твой отец умел быть спокойным, пока все кричали. Это и спасало.
Рауль подарил ему маленькую медаль «Сан-Худас» и исчез, как появляются и исчезают те, кто знает слишком много. С того дня Максим начал видеть в мексиканцах не «другую банду», а людей, у которых такой же кодекс, только другие слова.
К семнадцати у него появилась первая «своя» работа: ночной контроль маршрутов через Ла-Пуэрта. Он составил расписание так, чтобы машины разных линий никогда не пересекались на одном перекрёстке, а звонки водителей приходили в «шумные» минуты — когда полицейское радио перегружено вызовами. Однажды водитель, решивший «срезать» путь, попал в незапланированную проверку. Максим встретил его у ворот, посмотрел долго и просто сказал:
— Ты рискуешь не своим грузом.
Мужчина опустил глаза. С того дня маршрут больше не «срезали».
Он рос в мире, где уважение рождается не из громких обещаний, а из точных мелочей: лишняя минута на погрузке, тень на пирсе, лишний окурок у ворот. И когда в коридоре мастерской он в очередной раз встретил Сергея Волкова, тот сказал уже без улыбки:
— Приходи завтра на склад в Ла-Меса. Поговорим о работе.
Давид лишь пожал плечами:
— Выбирай сам. Но помни: доверие — это не дверь. Это мост. Его строят долго и по частям.
Так закончилась юность Максима: без фанфар, но с впервые прокинутыми мостами — к армянам, к русским и к собственной тени, которая уже умела идти впереди него.
Посмотреть вложение 2796352
Молодость (18–25 лет)
В восемнадцать он пришёл на склад в Ла-Меса без рекомендаций — только с тем холодным взглядом, который вручают улицы вместо диплома. Сергей Волков встретил его без приветствий: короткий кивок, связка ключей, кипа накладных. «Сначала бумага, потом люди», — бросил он, будто проверяя не юношу, а механизм.
Максим въелся в бумагу как в заедшую шестерню. Цифры не бились с маршрутами, а маршруты — со временем стоянок. Он молча перерисовал сетку движения, сместив три «невинные» остановки на те минуты, когда полицейская радиосеть традиционно захлёбывалась викликами. На третий день поставил «медовый маршрут»: пустой фургон с безупречными документами пошёл «золотой» тропой. Через час на нём «случайно» закрыли кордон. Настоящий же груз ушёл по новой схеме — тихо и чисто. Когда вечером на складе вывели двух «своих» с чужими телефонами, Волков не улыбнулся, но сказал то, что значило больше денег:
— Не мальчик. Глаза.
Работа с русскими пахла железом и дисциплиной. Максим сделал то, чего никто не любил: навёл скучный порядок. Развёл потоки так, чтобы машины одной линии никогда не пересекались с другой, разложил водителей по «темпераментам» — вспыльчивых только в ночи, молчунов — на длинные рейсы, болтунов — никуда. Впервые за долгое время склад стал дышать ровно.
Почерк армян, привитый Давидом Акопяном, всё равно проступал: видеть не только перед носом. Когда русские договорились с армянами о встрече на Elysian Island, Максим поехал «подстраховкой». Ночь, соль на губах, контейнеры — как темные кости кита. С одной стороны — люди Волкова, с другой — ребята Давида. Где-то между ними — чей-то ненужный интерес. Он увидел его по мелочи: в третьем ряду контейнер с «сахаром» стоял дверьми к воде, а не к дороге, как всегда. Сахару всё равно, а вот наблюдателю — удобно. Максим не стал дергать охрану; он просто поменял местами два номера контейнеров и поставил подписанта к «сахару», а реальный кейс загнал в кузов с макулатурой. Когда через час «случайно» загремели сапоги, шум подняли там, где уже нечего было брать. Сделка прошла без выстрелов. Давид пожал Максиму руку впервые — тяжёлую, как рельса:
— Твои глаза — это уши, парень. Слышат раньше, чем щёлкнет затвор.
К двадцати он почувствовал, что стал не просто шестерёнкой в двух механизмах, а прокладкой между ними — мягкой, но держущей удар. С армянами он по-прежнему чинил мелкие протечки — крысы, маршруты, чужие уши у ворот. С русскими — доводил логику до цинизма: на одном из рейсов в La Mesa он выгнул документы так, что до проверяющих доехал груз с запчастями и гуманитарными фильтрами. Настоящее оружие прошло «под чеком». Волков сказал тогда:
— Ты из тех, кто не любит кровь потому, что слишком хорошо знает её цену.
Учиться он всё-таки пошёл: вечерний авто-техникум, бухгалтерские курсы при порту — не для престижной корочки, а чтобы иметь в кармане законную подпись и доступ к системам. С улиц он принёс вспыльчивость, но научился гасить пламя под кожей: злость ставил на предохранитель, как пистолет.
Мексиканцы пришли не по слухам, а по крови. В квартале Веспуччи его окликнул знакомый голос — Рауль Монтес, тот самый толстяк со шрамом, друг Мигеля. Усадил за пластиковый стол, налил «хо-рчату» в стакан, сказал просто:
— Твой отец знал маршруты лучше карт. Ты идёшь его дорогой, только головой. У нас трещат поставки. Посмотришь?
Максим приехал в порт не как «свой», а как специалист. И увидел: у мексиканцев всё держалось на харизме и храбрости, но ломалось от скуки — в бумаге, в расписании, в мелочах. Он не стал читать морали. Он показал им график: где полиция меняет смену, где радиосеть слепнет, где инспектора опаздывают на пятнадцать минут из-за парома. Поставил их грузы под крышей «DeBrown Imports» — маленькой фирмы, которую тихо зарегистрировал раньше под ремонты и автозапчасти. И, как любил отец, начал учить охрану не стрелять, а думать: двоим переставил посты, третьему выдал фонарь вместо «пальца на спуске».
Проверка пришла быстро. В цепочку затесались двое «новеньких», задавали слишком целевые вопросы про маршруты и «почему именно так». Максим дал им «учебный рейс»: фальшивые координаты, настоящий график смен в полиции и контроль с крыши старого ангара. На точке встретились сразу трое — и только один не растерялся. Двух сняли тихо; третий, опытнее, ушёл в воду. Рауль тогда кивнул ему впервые не как мальчику:
— Con la cabeza. С головой. Это редкость.
Русские приняли его не за лояльность, а за результат. У Волкова не любили слов, любили проценты. В один из вечеров, когда на Del Perro Pier уже тянуло йодом и жареными кальмарами, дисциплина дала трещину: армянский фургон приехал на пять минут раньше, русская охрана — на семь позже, мексиканский «курьер» вдруг заколебался у въезда. Всё, из чего делаются плохие новости. Максим вышел первым, не дожидаясь старших.
— По моей команде свет гаснет. Двор пустеет. Охрана — на внутренний круг. — Он говорил тихо, как изнутри темноты. — А ты, красавец, переставь машину на метр назад. Иначе приедешь на судно с дырой в баке.
Метр назад спас им ночь: при проверке камер выяснилось — лазерный дальномер из соседнего окна «цеплял» именно борт мексиканца. Кто-то хорошо готовился к чужому проколу. Не вышло.
К двадцати трём его уже звали на встречи не как «мальчика Акопяна» и не как «глаза Волкова», а как человека, у которого спрашивают: «Как сделать, чтобы выжили все?» Он не был дипломатом — вспыльчивость давала о себе знать, когда кто-то путал смелость с дурью. Но он научился прятать огонь в ладони: сначала — посчитать, потом — приказать. И лишь в самом конце — выстрелить, если больше нечем.
К двадцати пяти Максим стоял на трёх берегах сразу. За спиной — армянский «университет выживания» Давида, рядом — железная школа Волкова, впереди — мексиканская дорога Рауля, где честь измеряют не речами, а тем, довёз ли ты груз и вернул ли людей. Он понял главное: его место — не на троне и не в очереди за славой. Его место — там, где сходятся маршруты и рассыпаются войны. Там, где ему верят, потому что он однажды уже спас их от собственной глупости.
Посмотреть вложение 2796352
Взрослая жизнь (25–64 лет)
К двадцати пяти Максим понял простую вещь: его сила не в кулаке, а в том, что он умеет держать систему в руках. Он не стремился быть “первым номером”, но его начинали звать туда, где лидерам не хватало хладнокровия. У армян он стал человеком, который закрывал протечки и собирал каркас вокруг чужих амбиций. У русских — тем, кто превращал сумбурные схемы в расписания. У мексиканцев — голосом разума там, где горячая кровь требовала пули.
Он начал с правил, которые писал не на бумаге, а в головах:
первое — тишина, второе — свет, третье — отход. Говорящим был один, лампы и фонари всегда контролировались своими, путь отхода знали все. Это казалось занудством, пока однажды в доках Ла-Пуэрта не вспыхнул прожектор со стороны частного терминала: полоса света резанула по кузову мексиканского фургона, и кто-то на соседней крыше готов был нажать спуск. Максим успел — одним движением загнал погрузчик боком, перекрыл луч, дал короткую команду: «Размыкание, шаг назад». Ночью камеры показали лазерный дальномер в окне складской конторы. Кто-то ждал их ошибку. Он не дождался.
С русскими доверие росло не на комплиментах, а на процентах. Максим выкинул из цепочки три “подрядных” фирмы и провёл оплату через один ровный контур, разделив графики на «тихие окна» — минуты, когда LSPD захлёбывается вызовами. Самым громким делом стала «двойная колонна»: пустой, но идеально оформленный рейс шёл по “золотому” маршруту; настоящий груз — по новой сетке, где каждый поворот совпадал с пересменкой камер. Когда на пустой конвой “случайно” легла проверка, настоящая машина уже отдавала кейсы на границе Ранчо.
— Ты не любишь пули, — сказал Волков, когда счёл деньги, — потому что умеешь считать минуты.
Армянская сторона ценила в нём другое: он хранил долг. Когда у Давида Акопяна случился раскол среди младших, Максим не давил авторитетом — он собрал фактуру. Расписал, где “терялись” проценты, показал на карту, где “случайно” исчезали люди, и привёл на встречу троих водителей, которых считали смертниками. Живые лица и ровные цифры сделали больше, чем угрозы. Армяне не любят говорить «спасибо», но на следующую сделку в Elysian Island его поставили не “подстраховкой”, а ведущим — и он переставил контейнеры так, чтобы “сладкий” ряд стоял дверьми к воде, а не к дороге. Полиция пришла, как всегда, туда, где удобно — туда, где ничего не было.
К тридцати он понял, что не принадлежит никому. Именно это и делало его нужным всем. Он официально зарегистрировал “DeBrown Imports”: импорт автодеталей, консалтинг по логистике, сервис. На бумаге — малый бизнес. В реальности — нейтральная гавань, куда старшие могли приходить без “позорных визитов” на чужую территорию. На стене висел старый гаечный ключ Мигеля и вывеска из его первой мастерской — память, которая не просила долей.
Мексиканцы доверялись не за красивые слова — за спасённые маршруты. У Рауля Монтеса “сипел” порт: в цепочку вошли агенты под прикрытием. Максим не стал устраивать облаву. Он втиснул в график ложный рейс: фальшивые координаты, настоящая схема смен на причале и наблюдение с крыши ветхого ангара у Веспуччи. В полночь в «пустую» точку пришли двое слишком аккуратных людей. Первый дёрнулся к кобуре, второй — к радиостанции. Их сняли тихо.
— Con la cabeza, — сказал Рауль, впервые обняв его как родного. — Головой.
С русскими однажды вздрогнули финансы. Бухгалтер по имени Левин вдруг стал “слишком полезен”: оформлял договоры быстрее всех, возвращал наличные “в срок”, не задавал вопросов. Максим не поверил в чудеса. Он скрестил накладные с пропусками через СТО и заметил повтор — номер грузовика всплывал на “мёртвой” трассе. Дальше всё было просто: он провёл цепочку до фирмы, которую сам Левин когда-то “закрывал”. Витиеватый круг показал своего же сливщика. Когда на стол легли договоры, Волков ничего не сказал. Он выкинул пепел в урну и повернул голову к Максиму так, будто впервые видит:
— Ты теперь не “глаза”. Ты — зрение.
Но главная проверка пришла не от бухгалтерии, а от города. Раз в десятилетие Лос-Сантос требует шоу — большой войны на чём угодно: склад, район, порт. Поводом стало Del Perro Pier. Русские требовали строгих графиков и доли охраны, армяне — пропускных коридоров, мексиканцы — право первого причала. Люди уже тянулись к оружию. Максим приехал один и выключил свет — буквально.
— Свет мой, — сказал он охране, — погаси.
В темноте на пирсе остались голоса. Он разложил перед ними три контура: “железо” русских, “маршруты” армян и “морской ключ” мексиканцев. Скользящая доля — сегодня один берёт больше, завтра — другой, по расписанию приливов и отливов, которое он сам составил. Разговор шёл час. За этот час ни один затвор не щёлкнул. Через неделю все трое считали одну кассу, впервые за столько лет.
Он учил охрану не стрелять, а видеть. Показывал простые вещи: “окно” в заборе всегда говорит о “глазах”; два окурка у ворот — про смену поста; пятнадцать минут у рампы — про нужного нам инспектора на перерыве. Его три правила стали легендой:
1) Говорит один — слушают все.
2) Свет и звук — наши.
3) Отход знают все, маршрут — никто.
Чем старше он становился, тем короче были его слова и длиннее списки тех, кто хотел с ним работать. Он был вспыльчив — это правду не спрячешь, — но научился гасить удар не в кости, а в воздух: вдох — счёт до трёх — решение. Так он выглядел “миротворцем с пистолетом”: сначала договор, всегда план «Б», иногда — тихая ночь без свидетелей, если линия уже сгорела.
К пятидесяти у него появились ученики. Он ставил их дежурить “на скучном”: на учёте пломб, на проверке фонарей, на фотографиях тени от контейнера. Они ворчали — пока однажды из-за “скучной” тени не сорвалась крупная засада у Elysian. Тогда они поняли: скучное — это жизнь, а не фон.
К шестидесяти он стал похож на каркас города: его знали в порту, его здоровались на Гроув, его уважали на частных пирсах Веспуччи. Он не был боссом — боссами приходят и уходят. Он был мостом. И каждый раз, когда очередной горячий парень пододвигал стул и тянулся к кобуре, Максим только поднимал взгляд:
— Оружие — это чувство, что ты всё испортил и хочешь исправить за секунду. У нас нет секунд. У нас есть расписание.
Посмотреть вложение 2796352
Настоящее время
“DeBrown Imports” живёт под вывеской честного бизнеса. На складе — ровные стеллажи с автодеталями, на стене — рамки с разрешениями и курсами портовой безопасности. Но настоящая вывеска — тишина, которая держится, пока Максим дышит.
Днём он сидит за столом у окна на Del Perro Pier, где вода шлифует сваи, как годы шлифуют характер. На столе — старый гаечный ключ Мигеля, рядом — списанный блокнот Елены с аккуратными русскими буквами. Он проверяет сетку рейсов, не меняя очков: память держит каждый перекрёсток, каждый пост, каждую дурную привычку инспектора, который всегда опаздывает на пятнадцать минут.
Вечерами приходят гости. Армяне приносят «фактуру», русские — графики, мексиканцы — людей. Максим слушает по очереди. Иногда говорит одно слово — «нет». Иногда рисует на листе три окружности и ставит мосты. Если начинается шум, он показывает на выключатель света: и все вспоминают его первое правило.
Он стар, но не мягкий. Его вспыльчивость теперь — на цепи, как боксёрский пёс, которого хозяин научил не рвать всех подряд. Он всё ещё может выйти к воротам и одним взглядом снять с пальцев охранника “лишнюю” судорожность. Он всё ещё помнит, как пахнет бензин, когда отец смеётся над испачканными руками. И всё ещё повторяет про себя материну фразу: «Сначала пойми, потом действуй».
Иногда, когда пирс пустеет, он идёт в тёмный ангар, где хранит ничего особенного: три старых ящика, на каждом — метка, понятная только ему. В одном — бумажник Мигеля с потрескавшейся карточкой пристани. В другом — русская тетрадь Елены, где аккуратно переписаны английские фразы. В третьем — пуля, извлечённая когда-то из его плеча на кухонном столе. Он смотрит на три вещи и понимает: всё, что у него есть — это память, расписание и те, кто доверил ему ночь.
Город стареет с ним. Но пока расписание держится, пока свет управляем, пока отход известен, — в Лос-Сантосе будет одна нейтральная точка, куда приходят по умолчанию. И если кто-то спросит, кто он такой — босс, стрелок, дипломат? — он только усмехнётся:
— Я тот, кто не даёт вам стрелять раньше времени.
Итоги
Maxim DeBrown может вступать в русскую, армянскую и мексиканскую мафию на ранги 5+ не меняя имени, фамилии и внешнос
Полное имя: Maxim DeBrown
Дата рождения (IC): 19.07.1961 (64 года)
Пол: Мужской
Национальность: Русский
Discord: xalyavshhik
Фото персонажа:
Фото документа:
Внешность
Рост — 180 см, телосложение спортивное, выправка сохранилась с молодости.
Цвет волос — блондин, глаза — серо-голубые. Взгляд холодный, наблюдательный.
На лице читаются прожитые годы, но не слабость.
Татуировок и шрамов нет: Максим не любит напоминания о прошлом.
Одевается просто — спортивный стиль, удобный и аккуратный.
Родословная и семья
Максим родился в Лос-Сантосе, Отец — Miguel DeBrown, механик из Тихуаны, Начальник безопасности и ответственный за перевозку контрабанд и поставку оружия. Эмигрировал в Лос-Сантос для организации тут поставок и трафика оружия и контрабанд, обучении бойцов охраны.
Мать — Elena Volkova, русская эмигрантка, дочь инженера. Работала переводчиком, отличалась умом и сильным характером.
Их история началась на переговорах Русской и мексиканской мафии в Лос-Сантосе. Два разных мира — русский холод и мексиканская жара — нашли друг друга среди шума и пыли.
Когда Максим родился, Мигель пообещал, что его сын никогда не станет тем, кем был он сам.
Но судьба не терпит обещаний. Когда мальчику исполнилось одиннадцать, отца нашли мёртвым в грузовике. Смерть оформили как «несчастный случай», но весь район знал — это было убийство. Так началась история мальчика, которому пришлось стать мужчиной слишком рано.
Посмотреть вложение 2796352
Родословное древо
DeBrown (мексиканская ветвь) — Тихуана, Мексика
Volkov (русская ветвь) — Москва, Россия
⤷ Пересеклись в Лос-Сантосе, США
⤷ Maxim DeBrown — наследник двух миров, в которых честь и предательство идут рука об руку.
Посмотреть вложение 2796352
Детство (0–12 лет)
Максим родился в Лос-Сантосе в маленькой квартире над мастерской отца. Шум моторов и запах бензина стали для него естественной средой ещё с первых лет жизни. Он видел, как Мигель, его отец, строил бизнес по поставкам оружия и контрабанды — днём крутил гайки и масло в моторе, ночью проверял маршруты и обучение бойцов охраны. Мать, Elena, была полной противоположностью: холодный рассудок, умение переводить и предугадывать чужие слова. Она учила сына логике, терпению и анализу, воспитывала чувство справедливости в мире, где справедливость редко бывает честной.
С детства Максим видел правду улиц. Он наблюдал, как люди появляются и исчезают в мастерской отца, как тяжёлые коробки с оружием доставляются в неизвестные руки. Он слышал разговоры о сделках, угрозах и предательствах, не понимая всех деталей, но ощущая напряжение в воздухе. Эти сцены, а не игры с другими детьми, стали его первым опытом жизни на грани.
Когда Максиму исполнилось семь лет, отец стал уделять ему больше внимания, пытаясь дать уроки, которые сам не получил в молодости. Он учил сына оценивать людей по движениям, жестам, взглядам, объяснял, что слабость не прощается, а доверие добывается кровью и делами. Мать добавляла логики: «Слово важно, Максим. Но ещё важнее — что за ним стоит». Эти уроки формировали его характер: вспыльчивый, но наблюдательный, бдительный, но способный к мгновенному анализу.
В одиннадцать лет мир Максима рухнул. Его отец был найден мёртвым в грузовике, в который он погружал очередную партию оружия. Смерть оформили как несчастный случай, но улица знала правду: это было убийство, месть или предупреждение от конкурентов. Мальчик остался с матерью наедине, с болью, гневом и ощущением, что его жизнь должна стать жёсткой и быстрой.
После смерти отца Максим начал самостоятельно разбираться в делах семьи. Он тайком наблюдал за сотрудниками мастерской, учился считывать людей и искать слабые места в любой ситуации. Уже тогда проявлялась его способность соединять горячую мексиканскую кровь и холод русской логики: вспыльчивость и решительность от отца, рассудительность и анализ от матери.
Эти годы определили, что Максим не будет простым подростком. Он научился защищать себя, оценивать угрозы и понимать, что мир улиц и криминала — это игра, где слабые не выживают.
Посмотреть вложение 2796352
Юность (12–17 лет)
После смерти Мигеля квартира над мастерской опустела, но город не оставил Максима в покое. Днём — школа в Мурьета-Хайтс, ночью — работа в боксе над мотором, который отец не успел собрать. Елена устраивалась переводчиком на всё, что платит: больницы, порты, юридические конторы. Она повторяла тихо, когда закрывала за сыном дверь: «Сначала пойми, потом действуй». Но улица учила обратному: «Действуй, пока не поздно».
Ему исполнилось двенадцать, когда в мастерскую пришли люди, которых нельзя было не заметить: строгие пальто, тяжёлые взгляды, запах дорогого табака. Впереди — мужчина с резаным профилем, Давид Акопян. Пришли за долгом покойного Мигеля — за грузом, который исчез вместе с ним. Механик-сменщик, у которого дрожали руки, полез в крик, а потом — в кулак. Максим шагнул первым: быстро снял клеммы с аккумулятора на «Сэндинеле», щёлкнул массой — и гараж на секунду ослепла вспышка. В драке это бывает достаточно: мужчины отшатнулись, крик захлебнулся. Максим протянул Давиду папку с учётом ключей, маршрутными листами и телефоном людей, которые «по вечерам» заглядывали к отцу.
— Долг не исчез, — сказал он. — Но исчезли те, кто о нём знал. Начнём с них?
Акопян посмотрел на мальчишку так, будто примерял на нём чужую жизнь.
— Слишком взрослый взгляд для двенадцати, — сказал он. — Увидимся завтра.
На следующий день «завтра» случилось: Максима поставили «на посылки». Никаких разговоров, никаких жалоб. Он отмечал номера машин, лица у ворот, время разгрузки. Ему нравились точность и тишина: мир, в котором всё либо сходится, либо нет. Через несколько недель Давид позвал его на короткую поездку по Ла-Меса — проверить две точки хранения. На второй точке Максим заметил, что шлагбаум поднят слишком рано, а сторож курит второй окурок — первый ещё теплится у ног.
— Хвост, — сказал он, — или свои ленивые.
Они сменили маршрут и ушли через узкий проезд к цементному двору. Позже выяснится: на подъезде действительно ловили «на удачу». Сработала не удача — внимание.
В школе на Максима смотрели настороженно. Он был тихим, но не мягким. Пару раз его вспыльчивость дала о себе знать: сначала — удар в подбородок пареньку, который пытался сорвать с Елены сумку у автобусной остановки в Эл-Бурро; потом — короткая драка на школьном дворе. К вечеру синяки прошли, но их заметили не все — кто-то увидел дисциплину. Давид только сказал:
— Я вижу твой характер. Научись гасить, а не подливать. Пуля — всегда последнее слово.
В пятнадцать Максим впервые увидел русских не по слухам, а на расстоянии вытянутой руки. Елену позвали переводить переговоры по страховому спору между двумя «транспортными фирмами» в районе Дел-Перро. Он пришёл за ней к концу встречи, сел в коридоре, слушал голоса. Из зала вышел высокий мужчина в сером костюме, Сергей Волков; он задержал взгляд на мальчике, как будто пытался вспомнить, где мог его видеть.
— Твоя мама — умная женщина, — сказал он, проходя мимо. — А ты умеешь слушать так, будто уже знаешь ответ. Береги это.
Фраза ничего не значила и значила всё сразу. Спустя год они встретятся снова — уже на складе, и не случайно.
Тем временем Давид начал доверять Максиму чуть больше, чем «носить пакеты». Его посадили рядом с водителями: отмечать расход топлива, время стоянок, звонки с дорог. Максим сделал табличку: три столбца, красные пометки на совпадениях. Через неделю он принёс Давиду имена двоих, кто «терялся» с грузом и вдруг появлялся с наличными.
— Крысы ходят кругами, — сказал он, водя пальцем по отметкам. — У них всегда одинаковые радиусы.
Одного сняли без шума. Второго «сняла» сама улица: он не явился больше нигде.
В шестнадцать Максима поставили на «подстраховку» сделки у пирса Del Perro. Ночью ветер рвал баннеры, качались огни у воды. Две машины, короткие фразы, обмен кейсами. На дальнем конце пирса мелькнул огонёк — третья тень в чёрном, слишком статичная для рыбака. Максим не закричал «засада»; он просто уронил фонарь, чтобы погасить единственный источник света, и шагнул к машине:
— Глуши свет. Груз — в багажник. Уходим.
Сделка растворилась в темноте без паники и выстрелов. Давид молча кивнул — впервые как равному.
Мексиканская сторона в эти годы была в его жизни не делом, а дыханием. По воскресеньям он ходил на рынок у Веспуччи, где торговали сладкой кукурузой и дешёвыми ножами. Там его однажды окликнул Рауль Монтес, толстяк со шрамом на щеке, старый напарник Мигеля:
— Мальчишка ДеБраун? Возмужал. Помни, твой отец умел быть спокойным, пока все кричали. Это и спасало.
Рауль подарил ему маленькую медаль «Сан-Худас» и исчез, как появляются и исчезают те, кто знает слишком много. С того дня Максим начал видеть в мексиканцах не «другую банду», а людей, у которых такой же кодекс, только другие слова.
К семнадцати у него появилась первая «своя» работа: ночной контроль маршрутов через Ла-Пуэрта. Он составил расписание так, чтобы машины разных линий никогда не пересекались на одном перекрёстке, а звонки водителей приходили в «шумные» минуты — когда полицейское радио перегружено вызовами. Однажды водитель, решивший «срезать» путь, попал в незапланированную проверку. Максим встретил его у ворот, посмотрел долго и просто сказал:
— Ты рискуешь не своим грузом.
Мужчина опустил глаза. С того дня маршрут больше не «срезали».
Он рос в мире, где уважение рождается не из громких обещаний, а из точных мелочей: лишняя минута на погрузке, тень на пирсе, лишний окурок у ворот. И когда в коридоре мастерской он в очередной раз встретил Сергея Волкова, тот сказал уже без улыбки:
— Приходи завтра на склад в Ла-Меса. Поговорим о работе.
Давид лишь пожал плечами:
— Выбирай сам. Но помни: доверие — это не дверь. Это мост. Его строят долго и по частям.
Так закончилась юность Максима: без фанфар, но с впервые прокинутыми мостами — к армянам, к русским и к собственной тени, которая уже умела идти впереди него.
Посмотреть вложение 2796352
Молодость (18–25 лет)
В восемнадцать он пришёл на склад в Ла-Меса без рекомендаций — только с тем холодным взглядом, который вручают улицы вместо диплома. Сергей Волков встретил его без приветствий: короткий кивок, связка ключей, кипа накладных. «Сначала бумага, потом люди», — бросил он, будто проверяя не юношу, а механизм.
Максим въелся в бумагу как в заедшую шестерню. Цифры не бились с маршрутами, а маршруты — со временем стоянок. Он молча перерисовал сетку движения, сместив три «невинные» остановки на те минуты, когда полицейская радиосеть традиционно захлёбывалась викликами. На третий день поставил «медовый маршрут»: пустой фургон с безупречными документами пошёл «золотой» тропой. Через час на нём «случайно» закрыли кордон. Настоящий же груз ушёл по новой схеме — тихо и чисто. Когда вечером на складе вывели двух «своих» с чужими телефонами, Волков не улыбнулся, но сказал то, что значило больше денег:
— Не мальчик. Глаза.
Работа с русскими пахла железом и дисциплиной. Максим сделал то, чего никто не любил: навёл скучный порядок. Развёл потоки так, чтобы машины одной линии никогда не пересекались с другой, разложил водителей по «темпераментам» — вспыльчивых только в ночи, молчунов — на длинные рейсы, болтунов — никуда. Впервые за долгое время склад стал дышать ровно.
Почерк армян, привитый Давидом Акопяном, всё равно проступал: видеть не только перед носом. Когда русские договорились с армянами о встрече на Elysian Island, Максим поехал «подстраховкой». Ночь, соль на губах, контейнеры — как темные кости кита. С одной стороны — люди Волкова, с другой — ребята Давида. Где-то между ними — чей-то ненужный интерес. Он увидел его по мелочи: в третьем ряду контейнер с «сахаром» стоял дверьми к воде, а не к дороге, как всегда. Сахару всё равно, а вот наблюдателю — удобно. Максим не стал дергать охрану; он просто поменял местами два номера контейнеров и поставил подписанта к «сахару», а реальный кейс загнал в кузов с макулатурой. Когда через час «случайно» загремели сапоги, шум подняли там, где уже нечего было брать. Сделка прошла без выстрелов. Давид пожал Максиму руку впервые — тяжёлую, как рельса:
— Твои глаза — это уши, парень. Слышат раньше, чем щёлкнет затвор.
К двадцати он почувствовал, что стал не просто шестерёнкой в двух механизмах, а прокладкой между ними — мягкой, но держущей удар. С армянами он по-прежнему чинил мелкие протечки — крысы, маршруты, чужие уши у ворот. С русскими — доводил логику до цинизма: на одном из рейсов в La Mesa он выгнул документы так, что до проверяющих доехал груз с запчастями и гуманитарными фильтрами. Настоящее оружие прошло «под чеком». Волков сказал тогда:
— Ты из тех, кто не любит кровь потому, что слишком хорошо знает её цену.
Учиться он всё-таки пошёл: вечерний авто-техникум, бухгалтерские курсы при порту — не для престижной корочки, а чтобы иметь в кармане законную подпись и доступ к системам. С улиц он принёс вспыльчивость, но научился гасить пламя под кожей: злость ставил на предохранитель, как пистолет.
Мексиканцы пришли не по слухам, а по крови. В квартале Веспуччи его окликнул знакомый голос — Рауль Монтес, тот самый толстяк со шрамом, друг Мигеля. Усадил за пластиковый стол, налил «хо-рчату» в стакан, сказал просто:
— Твой отец знал маршруты лучше карт. Ты идёшь его дорогой, только головой. У нас трещат поставки. Посмотришь?
Максим приехал в порт не как «свой», а как специалист. И увидел: у мексиканцев всё держалось на харизме и храбрости, но ломалось от скуки — в бумаге, в расписании, в мелочах. Он не стал читать морали. Он показал им график: где полиция меняет смену, где радиосеть слепнет, где инспектора опаздывают на пятнадцать минут из-за парома. Поставил их грузы под крышей «DeBrown Imports» — маленькой фирмы, которую тихо зарегистрировал раньше под ремонты и автозапчасти. И, как любил отец, начал учить охрану не стрелять, а думать: двоим переставил посты, третьему выдал фонарь вместо «пальца на спуске».
Проверка пришла быстро. В цепочку затесались двое «новеньких», задавали слишком целевые вопросы про маршруты и «почему именно так». Максим дал им «учебный рейс»: фальшивые координаты, настоящий график смен в полиции и контроль с крыши старого ангара. На точке встретились сразу трое — и только один не растерялся. Двух сняли тихо; третий, опытнее, ушёл в воду. Рауль тогда кивнул ему впервые не как мальчику:
— Con la cabeza. С головой. Это редкость.
Русские приняли его не за лояльность, а за результат. У Волкова не любили слов, любили проценты. В один из вечеров, когда на Del Perro Pier уже тянуло йодом и жареными кальмарами, дисциплина дала трещину: армянский фургон приехал на пять минут раньше, русская охрана — на семь позже, мексиканский «курьер» вдруг заколебался у въезда. Всё, из чего делаются плохие новости. Максим вышел первым, не дожидаясь старших.
— По моей команде свет гаснет. Двор пустеет. Охрана — на внутренний круг. — Он говорил тихо, как изнутри темноты. — А ты, красавец, переставь машину на метр назад. Иначе приедешь на судно с дырой в баке.
Метр назад спас им ночь: при проверке камер выяснилось — лазерный дальномер из соседнего окна «цеплял» именно борт мексиканца. Кто-то хорошо готовился к чужому проколу. Не вышло.
К двадцати трём его уже звали на встречи не как «мальчика Акопяна» и не как «глаза Волкова», а как человека, у которого спрашивают: «Как сделать, чтобы выжили все?» Он не был дипломатом — вспыльчивость давала о себе знать, когда кто-то путал смелость с дурью. Но он научился прятать огонь в ладони: сначала — посчитать, потом — приказать. И лишь в самом конце — выстрелить, если больше нечем.
К двадцати пяти Максим стоял на трёх берегах сразу. За спиной — армянский «университет выживания» Давида, рядом — железная школа Волкова, впереди — мексиканская дорога Рауля, где честь измеряют не речами, а тем, довёз ли ты груз и вернул ли людей. Он понял главное: его место — не на троне и не в очереди за славой. Его место — там, где сходятся маршруты и рассыпаются войны. Там, где ему верят, потому что он однажды уже спас их от собственной глупости.
Посмотреть вложение 2796352
Взрослая жизнь (25–64 лет)
К двадцати пяти Максим понял простую вещь: его сила не в кулаке, а в том, что он умеет держать систему в руках. Он не стремился быть “первым номером”, но его начинали звать туда, где лидерам не хватало хладнокровия. У армян он стал человеком, который закрывал протечки и собирал каркас вокруг чужих амбиций. У русских — тем, кто превращал сумбурные схемы в расписания. У мексиканцев — голосом разума там, где горячая кровь требовала пули.
Он начал с правил, которые писал не на бумаге, а в головах:
первое — тишина, второе — свет, третье — отход. Говорящим был один, лампы и фонари всегда контролировались своими, путь отхода знали все. Это казалось занудством, пока однажды в доках Ла-Пуэрта не вспыхнул прожектор со стороны частного терминала: полоса света резанула по кузову мексиканского фургона, и кто-то на соседней крыше готов был нажать спуск. Максим успел — одним движением загнал погрузчик боком, перекрыл луч, дал короткую команду: «Размыкание, шаг назад». Ночью камеры показали лазерный дальномер в окне складской конторы. Кто-то ждал их ошибку. Он не дождался.
С русскими доверие росло не на комплиментах, а на процентах. Максим выкинул из цепочки три “подрядных” фирмы и провёл оплату через один ровный контур, разделив графики на «тихие окна» — минуты, когда LSPD захлёбывается вызовами. Самым громким делом стала «двойная колонна»: пустой, но идеально оформленный рейс шёл по “золотому” маршруту; настоящий груз — по новой сетке, где каждый поворот совпадал с пересменкой камер. Когда на пустой конвой “случайно” легла проверка, настоящая машина уже отдавала кейсы на границе Ранчо.
— Ты не любишь пули, — сказал Волков, когда счёл деньги, — потому что умеешь считать минуты.
Армянская сторона ценила в нём другое: он хранил долг. Когда у Давида Акопяна случился раскол среди младших, Максим не давил авторитетом — он собрал фактуру. Расписал, где “терялись” проценты, показал на карту, где “случайно” исчезали люди, и привёл на встречу троих водителей, которых считали смертниками. Живые лица и ровные цифры сделали больше, чем угрозы. Армяне не любят говорить «спасибо», но на следующую сделку в Elysian Island его поставили не “подстраховкой”, а ведущим — и он переставил контейнеры так, чтобы “сладкий” ряд стоял дверьми к воде, а не к дороге. Полиция пришла, как всегда, туда, где удобно — туда, где ничего не было.
К тридцати он понял, что не принадлежит никому. Именно это и делало его нужным всем. Он официально зарегистрировал “DeBrown Imports”: импорт автодеталей, консалтинг по логистике, сервис. На бумаге — малый бизнес. В реальности — нейтральная гавань, куда старшие могли приходить без “позорных визитов” на чужую территорию. На стене висел старый гаечный ключ Мигеля и вывеска из его первой мастерской — память, которая не просила долей.
Мексиканцы доверялись не за красивые слова — за спасённые маршруты. У Рауля Монтеса “сипел” порт: в цепочку вошли агенты под прикрытием. Максим не стал устраивать облаву. Он втиснул в график ложный рейс: фальшивые координаты, настоящая схема смен на причале и наблюдение с крыши ветхого ангара у Веспуччи. В полночь в «пустую» точку пришли двое слишком аккуратных людей. Первый дёрнулся к кобуре, второй — к радиостанции. Их сняли тихо.
— Con la cabeza, — сказал Рауль, впервые обняв его как родного. — Головой.
С русскими однажды вздрогнули финансы. Бухгалтер по имени Левин вдруг стал “слишком полезен”: оформлял договоры быстрее всех, возвращал наличные “в срок”, не задавал вопросов. Максим не поверил в чудеса. Он скрестил накладные с пропусками через СТО и заметил повтор — номер грузовика всплывал на “мёртвой” трассе. Дальше всё было просто: он провёл цепочку до фирмы, которую сам Левин когда-то “закрывал”. Витиеватый круг показал своего же сливщика. Когда на стол легли договоры, Волков ничего не сказал. Он выкинул пепел в урну и повернул голову к Максиму так, будто впервые видит:
— Ты теперь не “глаза”. Ты — зрение.
Но главная проверка пришла не от бухгалтерии, а от города. Раз в десятилетие Лос-Сантос требует шоу — большой войны на чём угодно: склад, район, порт. Поводом стало Del Perro Pier. Русские требовали строгих графиков и доли охраны, армяне — пропускных коридоров, мексиканцы — право первого причала. Люди уже тянулись к оружию. Максим приехал один и выключил свет — буквально.
— Свет мой, — сказал он охране, — погаси.
В темноте на пирсе остались голоса. Он разложил перед ними три контура: “железо” русских, “маршруты” армян и “морской ключ” мексиканцев. Скользящая доля — сегодня один берёт больше, завтра — другой, по расписанию приливов и отливов, которое он сам составил. Разговор шёл час. За этот час ни один затвор не щёлкнул. Через неделю все трое считали одну кассу, впервые за столько лет.
Он учил охрану не стрелять, а видеть. Показывал простые вещи: “окно” в заборе всегда говорит о “глазах”; два окурка у ворот — про смену поста; пятнадцать минут у рампы — про нужного нам инспектора на перерыве. Его три правила стали легендой:
1) Говорит один — слушают все.
2) Свет и звук — наши.
3) Отход знают все, маршрут — никто.
Чем старше он становился, тем короче были его слова и длиннее списки тех, кто хотел с ним работать. Он был вспыльчив — это правду не спрячешь, — но научился гасить удар не в кости, а в воздух: вдох — счёт до трёх — решение. Так он выглядел “миротворцем с пистолетом”: сначала договор, всегда план «Б», иногда — тихая ночь без свидетелей, если линия уже сгорела.
К пятидесяти у него появились ученики. Он ставил их дежурить “на скучном”: на учёте пломб, на проверке фонарей, на фотографиях тени от контейнера. Они ворчали — пока однажды из-за “скучной” тени не сорвалась крупная засада у Elysian. Тогда они поняли: скучное — это жизнь, а не фон.
К шестидесяти он стал похож на каркас города: его знали в порту, его здоровались на Гроув, его уважали на частных пирсах Веспуччи. Он не был боссом — боссами приходят и уходят. Он был мостом. И каждый раз, когда очередной горячий парень пододвигал стул и тянулся к кобуре, Максим только поднимал взгляд:
— Оружие — это чувство, что ты всё испортил и хочешь исправить за секунду. У нас нет секунд. У нас есть расписание.
Посмотреть вложение 2796352
Настоящее время
“DeBrown Imports” живёт под вывеской честного бизнеса. На складе — ровные стеллажи с автодеталями, на стене — рамки с разрешениями и курсами портовой безопасности. Но настоящая вывеска — тишина, которая держится, пока Максим дышит.
Днём он сидит за столом у окна на Del Perro Pier, где вода шлифует сваи, как годы шлифуют характер. На столе — старый гаечный ключ Мигеля, рядом — списанный блокнот Елены с аккуратными русскими буквами. Он проверяет сетку рейсов, не меняя очков: память держит каждый перекрёсток, каждый пост, каждую дурную привычку инспектора, который всегда опаздывает на пятнадцать минут.
Вечерами приходят гости. Армяне приносят «фактуру», русские — графики, мексиканцы — людей. Максим слушает по очереди. Иногда говорит одно слово — «нет». Иногда рисует на листе три окружности и ставит мосты. Если начинается шум, он показывает на выключатель света: и все вспоминают его первое правило.
Он стар, но не мягкий. Его вспыльчивость теперь — на цепи, как боксёрский пёс, которого хозяин научил не рвать всех подряд. Он всё ещё может выйти к воротам и одним взглядом снять с пальцев охранника “лишнюю” судорожность. Он всё ещё помнит, как пахнет бензин, когда отец смеётся над испачканными руками. И всё ещё повторяет про себя материну фразу: «Сначала пойми, потом действуй».
Иногда, когда пирс пустеет, он идёт в тёмный ангар, где хранит ничего особенного: три старых ящика, на каждом — метка, понятная только ему. В одном — бумажник Мигеля с потрескавшейся карточкой пристани. В другом — русская тетрадь Елены, где аккуратно переписаны английские фразы. В третьем — пуля, извлечённая когда-то из его плеча на кухонном столе. Он смотрит на три вещи и понимает: всё, что у него есть — это память, расписание и те, кто доверил ему ночь.
Город стареет с ним. Но пока расписание держится, пока свет управляем, пока отход известен, — в Лос-Сантосе будет одна нейтральная точка, куда приходят по умолчанию. И если кто-то спросит, кто он такой — босс, стрелок, дипломат? — он только усмехнётся:
— Я тот, кто не даёт вам стрелять раньше времени.
Итоги
Maxim DeBrown может вступать в русскую, армянскую и мексиканскую мафию на ранги 5+ не меняя имени, фамилии и внешнос
