- Автор темы
- #1
ФИО: Хантер Найтян (Hunter Nightyan)
Дата рождения: 01.06.2002
Возраст: 23 года
Пол: Мужской
Национальность: Американец (отец — армянин, иммигрант; сам коренной уроженец США)
Образование: Высшее юридическое (юридический факультет, специализация — уголовное право и уголовный процесс)
Телосложение: Спортивное, выносливое (подтянут из-за постоянной нагрузки, недосыпа, разъездов и стресса)
Татуировки: Тело практически полностью покрыто татуировками, кроме лица (тату — личные символы, часть пережитого опыта и внутренней философии; шеи и рук частично видно из-под одежды)
Шрамы:
Тяжёлое обезображивание лица — последствия промышленной аварии (взрыв, ожоги, осколочные ранения);
Деформация мягких тканей, выраженные рубцовые изменения, частичная асимметрия лица;
Следы пересадок кожи и реконструктивных операций.
Род деятельности: Адвокат
Профиль: уголовное и гражданское право;
Основной упор: защита обвиняемых по уголовным делам, дела о несчастных случаях на производстве, халатности работодателей, споры о причинении вреда здоровью;
Представительство в суде, сопровождение допросов, подготовка жалоб, ходатайств, апелляций.
Особые приметы:
Постоянно носит полноразмерную маску, полностью закрывающую лицо (медицинская/защитная, без кричащего дизайна);
Под маской — тяжёлые постожоговые и осколочные повреждения, сильно видоизменившие внешность;
Поведение сдержанное, речь чёткая, голос спокойный, взгляд обычно скрыт маской.
Документы:
Действующая медицинская карта, в которой зафиксированы:
тяжёлые постожоговые изменения лица;
рубцовая деформация мягких тканей;
частичные нарушения мимики;
последствия психотравмы (ПТСР, тревога, стресс при открытом нахождении без маски).
Официальное заключение врача-специалиста, выданное в актуальное (реальное игровое) время, в котором указано:
увечья лица носят необратимый характер;
рекомендовано постоянное ношение защитной маски, закрывающей всё лицо, по медицинским показаниям (ожоги, рубцы, риск повреждения тканей) и психическим показаниям (психотравма, тяжёлая реакция на социальную стигматизацию);
снятие маски допускается только по законным основаниям (мед. процедуры, идентификация, спец.процедуры в суде/полиции).
Город, в котором родился Хантер Найтян, никогда не попадал на туристические буклеты. На открытках обычно рисуют небоскрёбы, парки, океан. Его же мир с первого дня был из бетона, ржавчины и шума трассы, по которой днём и ночью тянулись грузовики.
1 июня 2002 года в местной больнице, пахнущей хлоркой и старой краской, в одной из обычных палат женщина с измученным лицом с силой сжала простыню, когда в руках акушерки появился ребёнок.
— Поздравляю, мальчик, — сказала акушерка привычным голосом. — Имя?
— Хантер, — ответила мать.
— Фамилия?
— Найтян, — отозвался мужчина у окна. Его английский был свободным, но в каждом звуке подчёркивался чужой корень.
— Как-как?..
— Най-тян, — повторил он. — Пишите как слышите. Я уже привык.
Отец, Арам, был из тех, кого в этом городе редко воспринимали «своими» до конца. Армянин, приехавший в Штаты подростком, он прошёл через дешёвые съёмные квартиры, тяжёлые ночные смены, унизительные подработки. Но у него хватило упрямства не застрять на стройке. Он выучил язык не только до уровня «понимаю, когда на меня орут», но до уровня, когда мог сам говорить — уже опираясь на закон, а не на чью-то добрую волю. Он отучился, сдал экзамены, стал юристом. Не звёздным, не богатым — обычным низовым адвокатом, у которого на столе всегда больше чужих проблем, чем свободного места.
Мать Хантера была коренной американкой. Родилась в этом же штате, в такой же рабочей семье, как тысячи других. Она работала бухгалтером: цифры, отчёты, налоги, попытки сделать так, чтобы минусов в конце месяца было меньше, чем плюсов. Если отец был тем, кто шёл в лоб на систему, то она была той, кто стягивал покрывало, чтобы всем хоть немного хватило.
Их дом был обычным маленьким домиком в пригорода: выщербленный крыльцо, старый почтовый ящик, клочок газона, который то зеленел, то превращался в жухлую траву. Снаружи — типичная американская семейка. Внутри — смесь армянской упёртости и местного упадка.
Детство Хантера прошло между двумя мирами.
Днём он был как все:
утренний школьный автобус с вечно пахнущими пластиком сиденьями, скучные уроки, школьный обед из картофельного пюре и чего-то, что называлось мясом, дворовые игры в баскетбол и футбол, шутки, драки, подростковая глупость. Он был обычным пацаном в худи, с потертыми кроссовками и рюкзаком, в котором вперемешку лежали учебники, тетради и мятые фантики от батончиков.
Но вечера у него были не такие, как у одноклассников.
В их доме кухня была не просто местом, где готовили еду. Она была офисом, приёмной, иногда почти судом. За небольшим столом, который одна нога держала только благодаря подложенной под неё книге по гражданскому праву, часто сидели люди. Рабочие в промасленных куртках. Женщины, сжимавшие руками края стола. Подростки, смотревшие в пол.
Они выкладывали на стол документы: повестки, договоры, постановления. Отец медленно, аккуратно раскладывал бумагу, поправлял очки, брал в руки ручку, как скальпель.
— Вот здесь… — говорил он, проводя пальцем по строчке. — Ты подписал, что согласен работать сверхурочно без доплаты. Да, это мелкий шрифт, но подпись твоя.
— А мне сказали… — начинал человек напротив.
— Мне каждый день кто-то говорит «мне сказали», — перебивал Арам. — В суде смотрят не на то, кто что сказал. Смотрят на то, что написано. И кто поставил подпись.
Хантер сидел неподалёку, делая вид, что занимается уроками. Но его внимание постоянно соскальзывало с задач по алгебре на обрывки фраз: «право хранить молчание», «срок задержания», «протокол обыска», «адвокат по назначению». Эти слова впечатывались в него, как будто сами собой.
Иногда, когда очередной клиент уходил, хлопнув дверью, мать садилась напротив отца, уставшая, с тубой крема для рук рядом.
— Ты опять будешь с ними воевать? — спрашивала она, устало потирая виски. — Это же всё… без конца.
— Кто-то должен, — отвечал он. — Иначе их просто перемелет.
Во дворе уроки были проще и жёстче.
Между такими же домами, как их, стояла баскетбольная площадка с кривым кольцом. Там решались многие споры: кто кому что сказал, кто кому должен деньги, кто кого «не уважил». Спор редко заканчивался только словами.
Хантер с ранних лет был в самой гуще. Не потому, что любил махать кулаками, а потому, что не умел стоять в стороне, когда кого-то давили втроём. Несколько раз его валили на асфальт так, что воздух вылетал из лёгких, перед глазами темнело, а в ушах звенело. Он возвращался домой с разбитой губой, содранными локтями, порванной футболкой.
Мать хваталась за голову, доставала аптечку.
— Ты когда-нибудь научишься обходить проблемы, а не лезть в них? — ворчала она, промывая ему ссадины.
Отец смотрел иначе. Его глаза не задерживались на крови — только на том, как сын терпит. Не визжит, не отдёргивает руки, не клянчит жалости. Однажды он сказал:
— Боль терпеть — это, конечно, привычка полезная. Но если ты будешь только терпеть и не думать — из тебя выйдет только хороший боксёр для подставных боёв. Если хочешь быть кем-то ещё — учись включать голову тогда, когда больше всего хочется выключить.
Первое серьёзное столкновение с официальной системой произошло, когда Хантеру было четырнадцать.
Очередная драка возле дешёвой забегаловки вышла из-под контроля. Кто-то задел кого-то плечом, кто-то сказал лишнее, кто-то толкнул. Стопкой лёгкий конфликт рухнул в общий махач. Чей-то телефон блеснул в стороне, потом — звук сирен.
Патруль подъехал быстро. Синие огни, короткие команды. Одного из пацанов, здоровенного и наглого, прижали к капоту, начали задавать вопросы. Тон был знакомый — не оставляющий вариантов.
— Ты ударил его первым?
— Ты понимаешь, что это нападение?
— Хочешь, чтобы было хуже?
Парень мялся, сбивчиво бормотал, разбираясь в словах хуже, чем в ударах. Был готов кивнуть на всё, лишь бы быстрее отвязались.
Хантер стоял чуть поодаль, с распухшей губой, и чувствовал, как внутри поднимается чувство — не героизм, а какое-то тупое, упрямое несогласие. В голове всплыли слова отца: «Ты имеешь право молчать. Ты имеешь право на адвоката».
Он шагнул ближе. Голос дрогнул только в начале, дальше стал ровнее:
— Он хочет позвонить адвокату. И он не обязан сейчас что-то подписывать или говорить без адвоката.
Полицейский перевёл взгляд на него. В глазах у него промелькнуло раздражение, затем лёгкая оценка, затем — усталость.
— Ты кто ему? — спросил он.
— Друг, — ответил Хантер.
— Умный друг… — проворчал тот, но тон стал чуть более официальным.
Этим вечером дома мать устроила ему разнос, а отец молча налил себе крепче, выслушал рассказ до конца и только сказал:
— Ну всё, официально. Теперь ты не просто слушатель.
Так детство Хантера закончило рисовать из него «обычного пацана». Внутри него уже жил кто-то, кто смотрел на мир через два фильтра: через шрамы на локтях и через буквы в законах.
Последние годы школы прошли у него под странным углом. Для большинства одноклассников всё вращалось вокруг: кто на какую вечеринку пойдёт, у кого получится сдать экзамены «на халяву», кто свалит в другой штат. В учительской говорили про профориентацию, раздавали буклеты колледжей. Хантер внимательно взглянул на этот весь огород и понял, что для него всё проще и тяжелее одновременно.
Он не видел себя ни на стройке, ни в фастфуде, ни в офисе, где единственный риск — пролить кофе на клавиатуру. Слишком много лет он наблюдал, как люди ломаются не от физической работы, а от того, что кто-то, зная закон лучше, использовал это против них.
Отец молчал. Ни разу не сказал: «Сын, продолжай моё дело».
Но и не отговаривал.
Как-то раз, когда разговор всё-таки зашёл о будущем, он спросил:
— Ты уверен, что хочешь в это? Это не кино. Тут никто не хлопает в конце.
— Я это и хочу, — ответил Хантер. — В кино ты никому жизнь не повернёшь.
Юридический факультет в их штате не был престижнейшим, но и не самым слабым. Конкурс был, экзамены были, мотивационное эссе тоже. В нём Хантер не стал писать красивых фраз про «служение справедливости». Он писал, как есть: вырос в доме, где закон был последней тонкой линией перед пропастью, и хочет научиться держать эту линию крепче.
Его приняли.
С первых недель он понял, что для многих это всё — декоративная история. Кто-то мечтал о корпоративном праве, где clients — компании, а суммы на чеках такие, что можно забыть про мораль. Кто-то уже представлял себя в дорогом костюме, за столом из красного дерева. Кто-то вообще пришёл сюда просто потому, что «родители настояли».
Хантера всё это мало интересовало. Он с головой ушёл в другие блоки.
На паре по уголовному праву он сидел не просто как студент, а как человек, который уже мысленно представлял лицо того, кто окажется по эту сторону обвинения. Каждый состав преступления для него был не абстрактной формулировкой, а возможной статьёй в чьём-то деле.
На уголовном процессе он внимательно следил за каждым словом преподавателя. Сроки, очередность действий, обязательность адвоката, допустимые и недопустимые доказательства — всё это он не просто записывал, а раскладывал в голове по полкам. Ему было важно не просто сдать экзамен, а в нужный момент суметь сказать судье: «Вот здесь вы нарушили порядок. А вот здесь мой клиент имел право, которое никто не обеспечил».
Вечерами, вместо того чтобы тупо пролистывать соцсети, он лез в судебные решения. Открывал базы, читал протоколы настоящих дел. Пытался понять: тут человек сел потому, что действительно виноват, или потому, что у него не было нормальной защиты и всё сделали "по-быстрому".
На втором курсе он впервые начал ходить в живые суды. Случайные процессы, где двери зала были приоткрыты. Он садился на задний ряд, открывал блокнот и наблюдал.
За тем, как судья обречённо прокручивает уже сотый похожий сценарий.
За тем, как прокурор уверенно выстраивает линию, нажимая на эмоции и цифры.
За тем, как адвокат либо стоит ровно, либо буквально сдувается под давлением.
После каждого заседания он выходил в коридор, садился на лавку и листал свои записи. Отмечал моменты, где, по его мнению, защитник мог вмешаться. Уточнить. Оспорить. Попросить время. Пожаловаться на нарушение.
Но настоящая прокачка началась, когда он устроился стажёром в маленькую адвокатскую контору, где периодически подворачивались дела его отца.
Контора была далеко не как в сериалах. Узкий коридор, пыльные шкафы, старые компьютеры, запах кофе и бумаги. Там не говорили красивых речей. Там матерились, когда суд переносили в третий раз. Там ругались на прокуроров по телефону. Там спорили с клиентами, которые хотели «просто договориться».
Первое время ему доверяли узкую грязную работу: сортировать дела, носить документы в суд, получать копии протоколов. Но даже в этом была суть. Каждая папка была чьей-то жизнью. Каждая корявая подпись означала, что в тот момент человек был напуган или давлен.
Однажды старший адвокат, кидая ему новую пачку бумаг, сказал:
— Прочитай и напиши всё, что тебе кажется странным. Даже если тебе это покажется фигнёй.
Хантер сел. Сначала просто читал, потом начал замечать: здесь подозреваемому не разъяснили права до допроса; тут протокол составлен с нарушением временных рамок; тут явка с повинной выглядит как будто списанная по шаблону.
Когда он вернул бумаги с пометками, адвокат мельком просматривал и время от времени хмыкал.
— Вот это — ок, это все видят.
— А вот это… — он постучал пальцем по одной заметке. — Вот это мало кто замечает. Запоминай. Тут мы и будем копать.
Так его образование перестало быть только вузовским. Оно стало живым — из судов, из чужих ошибок, из того, что написано между строк.
Юность Хантера началась там, где у многих заканчивается терпение. Не на выпускном, не на первой работе, а в момент, когда ему впервые дали возможность не просто носить папки, а влиять на ход дела.
Ему было девятнадцать, когда старший адвокат кивнул на одну из папок и сказал:
— Будешь работать со мной. Но не как мальчик на побегушках, а как мозг. Справишься — дальше будет только тяжелее.
Дело было не громкое, но болезненное: драка возле бара, один в больнице, другой под следствием. Обвинение по тяжким телесным, прокурор настаивал на примере для остальных — слишком много «уличных конфликтов в районе».
Клиентом был парень чуть старше самого Хантера — из таких же кварталов, в такой же дешёвой куртке, с тем же взглядом: смесь злости и страха. В кабинете конторы он сидел, скрючившись на стуле, и повторял:
— Я не хотел… Я не так… Оно само…
Хантер смотрел на него и видел не только «обвиняемого», но и всех тех пацанов с площадки, с которыми он дрался в детстве. Только теперь, вместо разбитых губ и синяков, на кону был срок.
Старший адвокат задавал вопросы спокойно, жёстко. Хантер слушал, записывал детали: кто где стоял, кто что сказал, кто сделал первый шаг. В голове он строил карту: где можно зацепиться за самооборону, где за провокацию, где за недостаточность доказательств.
Той ночью он остался в конторе. За окном темнело, улица пустела, а лампа над столом освещала протоколы, как эпицентр маленькой личной войны. Он снова и снова прокручивал видео с камеры наблюдения, ставил на паузу, отмечал моменты: здесь потерпевший сам толкает первым, здесь клиента зажимают, здесь ракурс не даёт увидеть самый важный момент — как именно тот ударился головой о бордюр.
Он прописывал вопросы, которые можно задать свидетелям:
«Где конкретно вы стояли?»
«Вы уверены, что видели момент удара?»
«В каком состоянии вы сами были?»
Через пару дней, на допросе, он сидел рядом с клиентом. В комнате были следователь, прокурор, старший адвокат и он сам. Атмосфера была плотной, как густой дым. Следователь говорил тем самым тоном, который Хантер слышал ещё в подростковом возрасте:
— Ну давай, парень. Проще всё рассказать. Всё равно всё видно. Скажешь честно — может, и полегче будет.
Клиент дёрнулся, взглянул на адвоката, потом — почему-то на Хантера, как будто искал там ответ. В этот момент Хантер впервые вмешался сам, до того как старший успел открыть рот.
— Мой доверитель не обязан отвечать на вопросы таким образом, — сказал он, удивляясь, как ровно звучит его голос. — Все показания будут даваться после того, как мы ознакомимся с материалами, и без оценочных фраз о том, что ему «будет проще».
В комнате на секунду повисла тишина. Следователь сжал губы, прокурор бросил взгляд на старшего адвоката. Тот чуть заметно улыбнулся краешком рта — без веселья, но с одобрением.
После допроса они шли по коридору, и старший сказал:
— Вот теперь ты не ученик, а игрок. Помни, каждое слово в таких комнатах — это либо гвоздь в крышку, либо монтировка, чтобы её приподнять.
Юность Хантера превратилась в постоянный марафон. Днём — занятия в университете, плюс суды, где он сидел уже не на последнем ряду, а за столом защиты. Ночью — подготовка: чтение дел, подготовка ходатайств, построение линий допроса.
Он учился жить на четыре–пять часов сна, научился глушить усталость чёрным кофе и упрямством. Его организм, привыкший к детским дракам и синякам, теперь привыкал к другим ударам — информационным, психологическим.
Он видел, как старшие коллеги выгорают: кто-то начинал пить, кто-то становился циником, кто-то просто превращался в чиновника от адвокатуры — исправно ходил на заседания, но больше не сражался, только изображал.
Хантер боялся этого больше всего. Поэтому он сознательно тренировал в себе стойкость. Иногда специально ввязывался в самые безнадёжные, с точки зрения денег и славы, дела — там, где было интересно именно с точки зрения процесса. Там, где можно было испытать свои навыки: увидеть нарушение, зацепиться, не сдаться.
Каждый удачный момент — когда судья всё-таки удовлетворял их ходатайство, когда доказательство признавали недопустимым, когда срок удавалось снизить — становился для него внутренней отметкой: значит, что-то делает правильно.
Каждый провал — когда, несмотря на все усилия, приговор был тяжёлым — оборачивался бессонной ночью и разбором: где он мог сделать больше, внимательнее, резче.
Юность его не щадила, но и не ломала. Она превращала его из сына адвоката в адвоката, который сам отвечает за чужие судьбы. И когда к нему в руки попало дело о гибели рабочего на промышленном объекте, он уже был достаточно сформирован, чтобы понять: это — не очередной эпизод. Это поворот.
Дело о погибшем рабочем пришло в контору буднично. Никаких заголовков в газетах, никаких митингов. Просто женщина в простом пальто, с растёртыми от холода руками, и папка с документами, которые уже пахли канцелярией и отчаянием.
— Мужа моего не стало на заводе, — сказала она, садясь на стул. — Говорят, сам виноват. Подписал бумаги, мол, сам нарушил. Скажите честно: мы тут вообще кто-нибудь, или уже всё?
Хантер взял папку. Там были: заключение о смерти, несколько отчётов о несчастном случае, внутренний акт предприятия, пара сухих писем страховщиков. Везде повторялась одна и та же формула: «личная неосторожность». Как будто люди на конвейере сами тянутся в станок от нечего делать.
Старшие адвокаты переглянулись. На таких делах редко можно заработать большие деньги — слишком много возни, слишком мало гарантий. Но и отказаться в лоб было сложно. В итоге дело взяли. А работать с ним взялся именно Хантер.
Он начал с бумажек. Вчитывался в каждую строку. Смотрел даты проверок, подписи ответственных, схемы оборудования. Всё выглядело слишком идеально: в актах не было ни одного намёка на неисправности, все инструктажи проведены вовремя, техника безопасности — соблюдается.
Опыт подсказывал ему: если на бумаге всё безупречно, а человек всё равно погиб — значит, правда где-то под этой бумагой.
Он настоял на выезде на объект. Руководство предприятия было не в восторге. Но отказать адвокату, представляющему интересы семьи погибшего работника, официально не могли. Ему выдали пропуск, каску, провели через проходную.
Внутри завод жил своей жизнью: шум, жара, запах масла, металла и чего-то химического. Рабочие двигались по привычным траекториям, избегая взглядов начальства. Начальство, наоборот, ходило с расправленными плечами, словно само было частью этих бетонных стен.
Хантер шёл по цеху за инженером предприятия, слушал его отрепетированные фразы про «полное соответствие стандартам» и чувствовал, как что-то не сходится. Линия, на которой погиб тот рабочий, казалась собранной из старья и заплаток. Где-то торчали свежие следы сварки, где-то — болты, которые явно закручивали недавно.
Когда они остались на минуту без представителей администрации, к Хантеру подошёл один из рабочих — мужчина с усталым лицом.
— Слушай, адвокат, — тихо сказал он, глядя по сторонам. — Ты там аккуратнее ковыряй. Тут такое творится, что не всем нравится, когда кто-то копать начинает. Твой… как его… погибший… он не первый, кто чуть не попал. Просто остальные пока выжили.
Эти слова только закрепили в нём решение: вылезти из этого дела он уже не может.
Он вернулся с завода с пачкой фотографий, схемами, заметками. Ночами рисовал уже не только юридические, но и технические схемы: как идёт поток, где должна срабатывать защита, где её могли отключить «на время», чтобы не тормозила производство.
Очередной выезд на объект должен был быть «просто уточнением деталей». Он приехал вместе с независимым инженером-экспертом, который должен был дать заключение. Ничего не предвещало беды, кроме лёгкой дрожи воздуха — на заводе всегда так, когда все знают, что что-то не в порядке, но никто вслух не говорит.
Они снова были в цеху. Работала та самая линия, рядом с которой погиб рабочий. Вроде всё было стандартно: шум, сигнальные лампы, рабочие крутятся, мастер смотрит на часы. И в какой-то момент всё сломалось.
Сначала был непривычный звук. Не тот гул, к которому привыкают уши, а короткий, рвущий, как чихание умирающего механизма. Потом — запах. Как будто воздух поджарился. Потом — вспышка.
Свет полоснул по глазам так, что на секунду мир стал белым. Ударная волна врезалась в грудь, сбив дыхание. Ощущение, что тебя одновременно толкнули, ударили и подожгли. Хантер не сразу понял, что он уже лежит на полу, а потолок сдвинулся слишком близко.
Лицо как будто одновременно ударили, разодрали и окунули в огонь. Звук собственного крика он услышал будто со стороны — глухо, приглушённо. Вокруг кто-то тоже кричал, что-то рушилось, что-то свистело.
В тот момент, когда любой нормальный человек просто попытался бы свернуться калачиком и отключиться, в нём сработало всё то, что годами в него долбил отец и что он оттачивал на судах: «думать, когда больно».
Он попытался вдохнуть. Боль не исчезла, но стала чётче. Он почувствовал под рукой чьё-то тело. Повернул голову — насколько это вообще было возможно — увидел мутный силуэт. Рабочий, который лежал, зажатый обломками и металлом.
Хантер, не разбирая, что с ним самим, потащил мужчину в сторону выхода. Его руки дрожали, глаз видел плохо, в голове шумело, но тело действовало по инерции. Ещё шаг, ещё рывок. Где-то на середине пути у него снова выключился свет.
Потом — больница. Холодный свет коридоров. Лица людей в масках, которые смотрят не на тебя, а на показатели. Голоса, которые говорят о тебе в третьем лице. Операции, перевязки, инъекции. Дни, потерянные в наркотическом мареве.
Когда его состояние стало более-менее стабильным, врачи начали говорить с ним не только о том, как он дышит, но и о том, что дальше.
— Вы живы, — сказал один из них, хирург с усталым взглядом. — Уже это чудо. Лицо… мы сделали всё, что смогли. Но чудес не бывает. Ожоги, осколочные, рубцовые изменения. Часть мы ещё попробуем скорректировать, но полностью вернуть не получится.
Отражение в зеркале он увидел не сразу. А когда всё-таки увидел — тишина в комнате стала гуще воздуха. На него смотрел человек с половиной лица, словно собранной заново из кожи другого оттенка. Шрамы тянулись от скулы к шее, часть губ была деформирована, правый глаз смотрел чуть иначе, чем левый.
Это был он. И одновременно — не он.
Было два пути: либо сломаться и увидеть в этом только конец, либо принять это как новую стартовую точку.
Врачи предложили ещё кое-что, помимо операций и мазей. Консультацию пластического хирурга, терапевта и психиатра в одном комплекте. Они объяснили, что помимо физиологии есть ещё и социальная реальность: люди реагируют. Дети могут плакать. Взрослые — пялиться или отводить глаза. И каждый такой взгляд — ещё одна маленькая травма.
— У вас есть вариант, — сказал хирург. — Специальные защитные маски. Не балаклавы, не костюмы для вечеринок. Медицинские, адаптированные под рубцовую ткань. Они будут защищать кожу от солнца, пыли, механических повреждений… и немного от людей.
Параллельно ему предложили официально зафиксировать его состояние. Он прошёл медкомиссию: ожоговый специалист, пластический хирург, психиатр. Все они вместе составили подробное заключение.
В него вошло всё: характер травм, необратимость изменений, повышенная чувствительность, риск инфекции, и — отдельно — психологический фактор: тяжёлое восприятие собственной внешности, высокий уровень стресса при постоянной негативной реакции окружающих.
В конце заключения стояла фраза, которая стала для него формальной бронёй:
«Рекомендуется постоянное ношение защитной маски, закрывающей лицо пациента полностью, за исключением случаев, когда снятие маски необходимо по законным основаниям (идентификация личности, медицинские процедуры)».
Эта бумага была оформлена в реальном времени, с датой, подписями, печатями. К ней прилагалась медицинская карта, где по пунктам была расписана его новая внешность.
Всё это время его ждал ещё один выбор: остаться адвокатом или уйти. Он мог бы, опираясь на травму, перестать ходить в суды, работать только с бумагами, а то и вовсе сменить сферу. Никто бы не осудил. Но каждый раз, когда он думал о том цехе, о тех актах с фразой «личная неосторожность», о женщине с фотографией мужа, в нём поднималось нечто жёсткое и холодное.
Он понял, что если уйдёт, то перестанет быть собой.
Он надел маску.
Сейчас Хантеру двадцать три. На его водительских правах всё так же числится дата рождения: 01.06.2002. В базе адвокатской палаты — фамилия, имя, статус: действующий адвокат. В медицинской карте — строчки о необратимом обезображивании лица и рекомендации по постоянному ношению маски.
На улицах города он выглядит как странный силуэт: высокий парень в тёмной одежде, с маской, закрывающей всё лицо. Маска не кричит, не пугает — она не с зубами, не с рисунками черепов. Она гладкая, функциональная, больше похожая на медицинский протез, чем на часть костюма.
Иногда люди оборачиваются. Кто-то шепчет что-то соседу. Кто-то смотрит слишком долго. Он привык. Маска — фильтр не только между его лицом и чужими глазами, но и между его психикой и чужой реакцией.
В портфеле у него, наряду с делами клиентов, всегда лежат копии его документов: медицинская карта и заключение врача. В случаях, когда возникает вопрос «почему вы в маске?», он достаёт их, спокойно показывает. Дальше уже говорят печати, а не слова.
Он работает. Иногда — в тех же самых судах, где когда-то сидел на последнем ряду.
Теперь он за столом защиты. Перед ним — обвиняемые: такие же пацаны с районов, как тот, с которым он когда-то дрался; рабочие, мужчины средних лет с мозолистыми руками; женщины, которые оказались крайними в чужих схемах.
В его голосе сейчас меньше пафоса, чем можно было бы ожидать. Он говорит сухо, по делу. Приводит статьи, сроки, указывает на нарушения. Его аргументы редко бывают эмоциональными. Но именно поэтому они часто попадают куда больнее, чем крик.
Он особенно внимательно берётся за дела, связанные с травмами и смертью на работе, с халатностью работодателей, с «несчастными случаями», которыми прикрывают системные проблемы. В каждом таком деле он видит отражение своего. Видит, как опять хотят сделать мёртвого виноватым, чтобы живые остались чистыми.
Его повышенный болевой порог — теперь не только про физику. После ожогов, операций, ночей с пульсирующей болью под повязками всё остальное — долгие заседания, споры, угрозы — кажутся терпимыми. В суде, когда процесс затягивается, когда кто-то из сторон срывается, он сидит ровно, как будто у него внутри стоит дополнительный стабилизатор.
Психологически он тоже стал другим. Терапия, которую он прошёл после аварии, не сделала из него равнодушного камня. Но научила держать эмоции так, чтобы они не мешали работе. Он по-прежнему злится, когда видит несправедливость. По-прежнему чувствует боль, когда слышит о чьей-то смерти на производстве. Но всё это теперь — не пожар, а топливо.
Он знает, что маска не освобождает его ни от чего. При досмотре, при официальной идентификации, при требовании суда он её снимает. Да, внутри в эти моменты всё сжимается. Но он сам выбрал закон как поле, на котором играет, а не как что-то, чем удобно прикрываться.
Иногда вечером, когда он возвращается домой, закрывает за собой дверь, в квартире становится тихо. Он подходит к зеркалу. Осторожно снимает маску, чувствуя, как кожа под ней вздыхает. Смотрит на своё отражение: шрамы, неровности, глаз, который смотрит чуть иначе.
Это лицо всё ещё может пугать. Но для него оно теперь — не только напоминание о боли, но и о том, почему он делает то, что делает.
Он вспоминает детство: кухню, где отец раскладывал акты и законы; двор, где приходилось драться за себя и за других; тот первый раз, когда он сказал полицейскому про право на адвоката. Вспоминает свои годы учёбы, первые заседания, первые допущенные и исправленные ошибки. Вспоминает огонь, металл, боль и то, как тащил чужое тело по цеху, не зная, спасёт ли хоть кого-то.
Всё это вместе сложилось в одного человека: адвоката в маске, корневого американца с армянским упрямством в крови, который знает цену каждой подписи, каждой статье, каждому «несчастному случаю».
Дата рождения: 01.06.2002
Возраст: 23 года
Пол: Мужской
Национальность: Американец (отец — армянин, иммигрант; сам коренной уроженец США)
Образование: Высшее юридическое (юридический факультет, специализация — уголовное право и уголовный процесс)
Телосложение: Спортивное, выносливое (подтянут из-за постоянной нагрузки, недосыпа, разъездов и стресса)
Татуировки: Тело практически полностью покрыто татуировками, кроме лица (тату — личные символы, часть пережитого опыта и внутренней философии; шеи и рук частично видно из-под одежды)
Шрамы:
Тяжёлое обезображивание лица — последствия промышленной аварии (взрыв, ожоги, осколочные ранения);
Деформация мягких тканей, выраженные рубцовые изменения, частичная асимметрия лица;
Следы пересадок кожи и реконструктивных операций.
Род деятельности: Адвокат
Профиль: уголовное и гражданское право;
Основной упор: защита обвиняемых по уголовным делам, дела о несчастных случаях на производстве, халатности работодателей, споры о причинении вреда здоровью;
Представительство в суде, сопровождение допросов, подготовка жалоб, ходатайств, апелляций.
Особые приметы:
Постоянно носит полноразмерную маску, полностью закрывающую лицо (медицинская/защитная, без кричащего дизайна);
Под маской — тяжёлые постожоговые и осколочные повреждения, сильно видоизменившие внешность;
Поведение сдержанное, речь чёткая, голос спокойный, взгляд обычно скрыт маской.
Документы:
Действующая медицинская карта, в которой зафиксированы:
тяжёлые постожоговые изменения лица;
рубцовая деформация мягких тканей;
частичные нарушения мимики;
последствия психотравмы (ПТСР, тревога, стресс при открытом нахождении без маски).
Официальное заключение врача-специалиста, выданное в актуальное (реальное игровое) время, в котором указано:
увечья лица носят необратимый характер;
рекомендовано постоянное ношение защитной маски, закрывающей всё лицо, по медицинским показаниям (ожоги, рубцы, риск повреждения тканей) и психическим показаниям (психотравма, тяжёлая реакция на социальную стигматизацию);
снятие маски допускается только по законным основаниям (мед. процедуры, идентификация, спец.процедуры в суде/полиции).
Детство
Город, в котором родился Хантер Найтян, никогда не попадал на туристические буклеты. На открытках обычно рисуют небоскрёбы, парки, океан. Его же мир с первого дня был из бетона, ржавчины и шума трассы, по которой днём и ночью тянулись грузовики.
1 июня 2002 года в местной больнице, пахнущей хлоркой и старой краской, в одной из обычных палат женщина с измученным лицом с силой сжала простыню, когда в руках акушерки появился ребёнок.
— Поздравляю, мальчик, — сказала акушерка привычным голосом. — Имя?
— Хантер, — ответила мать.
— Фамилия?
— Найтян, — отозвался мужчина у окна. Его английский был свободным, но в каждом звуке подчёркивался чужой корень.
— Как-как?..
— Най-тян, — повторил он. — Пишите как слышите. Я уже привык.
Отец, Арам, был из тех, кого в этом городе редко воспринимали «своими» до конца. Армянин, приехавший в Штаты подростком, он прошёл через дешёвые съёмные квартиры, тяжёлые ночные смены, унизительные подработки. Но у него хватило упрямства не застрять на стройке. Он выучил язык не только до уровня «понимаю, когда на меня орут», но до уровня, когда мог сам говорить — уже опираясь на закон, а не на чью-то добрую волю. Он отучился, сдал экзамены, стал юристом. Не звёздным, не богатым — обычным низовым адвокатом, у которого на столе всегда больше чужих проблем, чем свободного места.
Мать Хантера была коренной американкой. Родилась в этом же штате, в такой же рабочей семье, как тысячи других. Она работала бухгалтером: цифры, отчёты, налоги, попытки сделать так, чтобы минусов в конце месяца было меньше, чем плюсов. Если отец был тем, кто шёл в лоб на систему, то она была той, кто стягивал покрывало, чтобы всем хоть немного хватило.
Их дом был обычным маленьким домиком в пригорода: выщербленный крыльцо, старый почтовый ящик, клочок газона, который то зеленел, то превращался в жухлую траву. Снаружи — типичная американская семейка. Внутри — смесь армянской упёртости и местного упадка.
Детство Хантера прошло между двумя мирами.
Днём он был как все:
утренний школьный автобус с вечно пахнущими пластиком сиденьями, скучные уроки, школьный обед из картофельного пюре и чего-то, что называлось мясом, дворовые игры в баскетбол и футбол, шутки, драки, подростковая глупость. Он был обычным пацаном в худи, с потертыми кроссовками и рюкзаком, в котором вперемешку лежали учебники, тетради и мятые фантики от батончиков.
Но вечера у него были не такие, как у одноклассников.
В их доме кухня была не просто местом, где готовили еду. Она была офисом, приёмной, иногда почти судом. За небольшим столом, который одна нога держала только благодаря подложенной под неё книге по гражданскому праву, часто сидели люди. Рабочие в промасленных куртках. Женщины, сжимавшие руками края стола. Подростки, смотревшие в пол.
Они выкладывали на стол документы: повестки, договоры, постановления. Отец медленно, аккуратно раскладывал бумагу, поправлял очки, брал в руки ручку, как скальпель.
— Вот здесь… — говорил он, проводя пальцем по строчке. — Ты подписал, что согласен работать сверхурочно без доплаты. Да, это мелкий шрифт, но подпись твоя.
— А мне сказали… — начинал человек напротив.
— Мне каждый день кто-то говорит «мне сказали», — перебивал Арам. — В суде смотрят не на то, кто что сказал. Смотрят на то, что написано. И кто поставил подпись.
Хантер сидел неподалёку, делая вид, что занимается уроками. Но его внимание постоянно соскальзывало с задач по алгебре на обрывки фраз: «право хранить молчание», «срок задержания», «протокол обыска», «адвокат по назначению». Эти слова впечатывались в него, как будто сами собой.
Иногда, когда очередной клиент уходил, хлопнув дверью, мать садилась напротив отца, уставшая, с тубой крема для рук рядом.
— Ты опять будешь с ними воевать? — спрашивала она, устало потирая виски. — Это же всё… без конца.
— Кто-то должен, — отвечал он. — Иначе их просто перемелет.
Во дворе уроки были проще и жёстче.
Между такими же домами, как их, стояла баскетбольная площадка с кривым кольцом. Там решались многие споры: кто кому что сказал, кто кому должен деньги, кто кого «не уважил». Спор редко заканчивался только словами.
Хантер с ранних лет был в самой гуще. Не потому, что любил махать кулаками, а потому, что не умел стоять в стороне, когда кого-то давили втроём. Несколько раз его валили на асфальт так, что воздух вылетал из лёгких, перед глазами темнело, а в ушах звенело. Он возвращался домой с разбитой губой, содранными локтями, порванной футболкой.
Мать хваталась за голову, доставала аптечку.
— Ты когда-нибудь научишься обходить проблемы, а не лезть в них? — ворчала она, промывая ему ссадины.
Отец смотрел иначе. Его глаза не задерживались на крови — только на том, как сын терпит. Не визжит, не отдёргивает руки, не клянчит жалости. Однажды он сказал:
— Боль терпеть — это, конечно, привычка полезная. Но если ты будешь только терпеть и не думать — из тебя выйдет только хороший боксёр для подставных боёв. Если хочешь быть кем-то ещё — учись включать голову тогда, когда больше всего хочется выключить.
Первое серьёзное столкновение с официальной системой произошло, когда Хантеру было четырнадцать.
Очередная драка возле дешёвой забегаловки вышла из-под контроля. Кто-то задел кого-то плечом, кто-то сказал лишнее, кто-то толкнул. Стопкой лёгкий конфликт рухнул в общий махач. Чей-то телефон блеснул в стороне, потом — звук сирен.
Патруль подъехал быстро. Синие огни, короткие команды. Одного из пацанов, здоровенного и наглого, прижали к капоту, начали задавать вопросы. Тон был знакомый — не оставляющий вариантов.
— Ты ударил его первым?
— Ты понимаешь, что это нападение?
— Хочешь, чтобы было хуже?
Парень мялся, сбивчиво бормотал, разбираясь в словах хуже, чем в ударах. Был готов кивнуть на всё, лишь бы быстрее отвязались.
Хантер стоял чуть поодаль, с распухшей губой, и чувствовал, как внутри поднимается чувство — не героизм, а какое-то тупое, упрямое несогласие. В голове всплыли слова отца: «Ты имеешь право молчать. Ты имеешь право на адвоката».
Он шагнул ближе. Голос дрогнул только в начале, дальше стал ровнее:
— Он хочет позвонить адвокату. И он не обязан сейчас что-то подписывать или говорить без адвоката.
Полицейский перевёл взгляд на него. В глазах у него промелькнуло раздражение, затем лёгкая оценка, затем — усталость.
— Ты кто ему? — спросил он.
— Друг, — ответил Хантер.
— Умный друг… — проворчал тот, но тон стал чуть более официальным.
Этим вечером дома мать устроила ему разнос, а отец молча налил себе крепче, выслушал рассказ до конца и только сказал:
— Ну всё, официально. Теперь ты не просто слушатель.
Так детство Хантера закончило рисовать из него «обычного пацана». Внутри него уже жил кто-то, кто смотрел на мир через два фильтра: через шрамы на локтях и через буквы в законах.
Образование
Последние годы школы прошли у него под странным углом. Для большинства одноклассников всё вращалось вокруг: кто на какую вечеринку пойдёт, у кого получится сдать экзамены «на халяву», кто свалит в другой штат. В учительской говорили про профориентацию, раздавали буклеты колледжей. Хантер внимательно взглянул на этот весь огород и понял, что для него всё проще и тяжелее одновременно.
Он не видел себя ни на стройке, ни в фастфуде, ни в офисе, где единственный риск — пролить кофе на клавиатуру. Слишком много лет он наблюдал, как люди ломаются не от физической работы, а от того, что кто-то, зная закон лучше, использовал это против них.
Отец молчал. Ни разу не сказал: «Сын, продолжай моё дело».
Но и не отговаривал.
Как-то раз, когда разговор всё-таки зашёл о будущем, он спросил:
— Ты уверен, что хочешь в это? Это не кино. Тут никто не хлопает в конце.
— Я это и хочу, — ответил Хантер. — В кино ты никому жизнь не повернёшь.
Юридический факультет в их штате не был престижнейшим, но и не самым слабым. Конкурс был, экзамены были, мотивационное эссе тоже. В нём Хантер не стал писать красивых фраз про «служение справедливости». Он писал, как есть: вырос в доме, где закон был последней тонкой линией перед пропастью, и хочет научиться держать эту линию крепче.
Его приняли.
С первых недель он понял, что для многих это всё — декоративная история. Кто-то мечтал о корпоративном праве, где clients — компании, а суммы на чеках такие, что можно забыть про мораль. Кто-то уже представлял себя в дорогом костюме, за столом из красного дерева. Кто-то вообще пришёл сюда просто потому, что «родители настояли».
Хантера всё это мало интересовало. Он с головой ушёл в другие блоки.
На паре по уголовному праву он сидел не просто как студент, а как человек, который уже мысленно представлял лицо того, кто окажется по эту сторону обвинения. Каждый состав преступления для него был не абстрактной формулировкой, а возможной статьёй в чьём-то деле.
На уголовном процессе он внимательно следил за каждым словом преподавателя. Сроки, очередность действий, обязательность адвоката, допустимые и недопустимые доказательства — всё это он не просто записывал, а раскладывал в голове по полкам. Ему было важно не просто сдать экзамен, а в нужный момент суметь сказать судье: «Вот здесь вы нарушили порядок. А вот здесь мой клиент имел право, которое никто не обеспечил».
Вечерами, вместо того чтобы тупо пролистывать соцсети, он лез в судебные решения. Открывал базы, читал протоколы настоящих дел. Пытался понять: тут человек сел потому, что действительно виноват, или потому, что у него не было нормальной защиты и всё сделали "по-быстрому".
На втором курсе он впервые начал ходить в живые суды. Случайные процессы, где двери зала были приоткрыты. Он садился на задний ряд, открывал блокнот и наблюдал.
За тем, как судья обречённо прокручивает уже сотый похожий сценарий.
За тем, как прокурор уверенно выстраивает линию, нажимая на эмоции и цифры.
За тем, как адвокат либо стоит ровно, либо буквально сдувается под давлением.
После каждого заседания он выходил в коридор, садился на лавку и листал свои записи. Отмечал моменты, где, по его мнению, защитник мог вмешаться. Уточнить. Оспорить. Попросить время. Пожаловаться на нарушение.
Но настоящая прокачка началась, когда он устроился стажёром в маленькую адвокатскую контору, где периодически подворачивались дела его отца.
Контора была далеко не как в сериалах. Узкий коридор, пыльные шкафы, старые компьютеры, запах кофе и бумаги. Там не говорили красивых речей. Там матерились, когда суд переносили в третий раз. Там ругались на прокуроров по телефону. Там спорили с клиентами, которые хотели «просто договориться».
Первое время ему доверяли узкую грязную работу: сортировать дела, носить документы в суд, получать копии протоколов. Но даже в этом была суть. Каждая папка была чьей-то жизнью. Каждая корявая подпись означала, что в тот момент человек был напуган или давлен.
Однажды старший адвокат, кидая ему новую пачку бумаг, сказал:
— Прочитай и напиши всё, что тебе кажется странным. Даже если тебе это покажется фигнёй.
Хантер сел. Сначала просто читал, потом начал замечать: здесь подозреваемому не разъяснили права до допроса; тут протокол составлен с нарушением временных рамок; тут явка с повинной выглядит как будто списанная по шаблону.
Когда он вернул бумаги с пометками, адвокат мельком просматривал и время от времени хмыкал.
— Вот это — ок, это все видят.
— А вот это… — он постучал пальцем по одной заметке. — Вот это мало кто замечает. Запоминай. Тут мы и будем копать.
Так его образование перестало быть только вузовским. Оно стало живым — из судов, из чужих ошибок, из того, что написано между строк.
Юность
Юность Хантера началась там, где у многих заканчивается терпение. Не на выпускном, не на первой работе, а в момент, когда ему впервые дали возможность не просто носить папки, а влиять на ход дела.
Ему было девятнадцать, когда старший адвокат кивнул на одну из папок и сказал:
— Будешь работать со мной. Но не как мальчик на побегушках, а как мозг. Справишься — дальше будет только тяжелее.
Дело было не громкое, но болезненное: драка возле бара, один в больнице, другой под следствием. Обвинение по тяжким телесным, прокурор настаивал на примере для остальных — слишком много «уличных конфликтов в районе».
Клиентом был парень чуть старше самого Хантера — из таких же кварталов, в такой же дешёвой куртке, с тем же взглядом: смесь злости и страха. В кабинете конторы он сидел, скрючившись на стуле, и повторял:
— Я не хотел… Я не так… Оно само…
Хантер смотрел на него и видел не только «обвиняемого», но и всех тех пацанов с площадки, с которыми он дрался в детстве. Только теперь, вместо разбитых губ и синяков, на кону был срок.
Старший адвокат задавал вопросы спокойно, жёстко. Хантер слушал, записывал детали: кто где стоял, кто что сказал, кто сделал первый шаг. В голове он строил карту: где можно зацепиться за самооборону, где за провокацию, где за недостаточность доказательств.
Той ночью он остался в конторе. За окном темнело, улица пустела, а лампа над столом освещала протоколы, как эпицентр маленькой личной войны. Он снова и снова прокручивал видео с камеры наблюдения, ставил на паузу, отмечал моменты: здесь потерпевший сам толкает первым, здесь клиента зажимают, здесь ракурс не даёт увидеть самый важный момент — как именно тот ударился головой о бордюр.
Он прописывал вопросы, которые можно задать свидетелям:
«Где конкретно вы стояли?»
«Вы уверены, что видели момент удара?»
«В каком состоянии вы сами были?»
Через пару дней, на допросе, он сидел рядом с клиентом. В комнате были следователь, прокурор, старший адвокат и он сам. Атмосфера была плотной, как густой дым. Следователь говорил тем самым тоном, который Хантер слышал ещё в подростковом возрасте:
— Ну давай, парень. Проще всё рассказать. Всё равно всё видно. Скажешь честно — может, и полегче будет.
Клиент дёрнулся, взглянул на адвоката, потом — почему-то на Хантера, как будто искал там ответ. В этот момент Хантер впервые вмешался сам, до того как старший успел открыть рот.
— Мой доверитель не обязан отвечать на вопросы таким образом, — сказал он, удивляясь, как ровно звучит его голос. — Все показания будут даваться после того, как мы ознакомимся с материалами, и без оценочных фраз о том, что ему «будет проще».
В комнате на секунду повисла тишина. Следователь сжал губы, прокурор бросил взгляд на старшего адвоката. Тот чуть заметно улыбнулся краешком рта — без веселья, но с одобрением.
После допроса они шли по коридору, и старший сказал:
— Вот теперь ты не ученик, а игрок. Помни, каждое слово в таких комнатах — это либо гвоздь в крышку, либо монтировка, чтобы её приподнять.
Юность Хантера превратилась в постоянный марафон. Днём — занятия в университете, плюс суды, где он сидел уже не на последнем ряду, а за столом защиты. Ночью — подготовка: чтение дел, подготовка ходатайств, построение линий допроса.
Он учился жить на четыре–пять часов сна, научился глушить усталость чёрным кофе и упрямством. Его организм, привыкший к детским дракам и синякам, теперь привыкал к другим ударам — информационным, психологическим.
Он видел, как старшие коллеги выгорают: кто-то начинал пить, кто-то становился циником, кто-то просто превращался в чиновника от адвокатуры — исправно ходил на заседания, но больше не сражался, только изображал.
Хантер боялся этого больше всего. Поэтому он сознательно тренировал в себе стойкость. Иногда специально ввязывался в самые безнадёжные, с точки зрения денег и славы, дела — там, где было интересно именно с точки зрения процесса. Там, где можно было испытать свои навыки: увидеть нарушение, зацепиться, не сдаться.
Каждый удачный момент — когда судья всё-таки удовлетворял их ходатайство, когда доказательство признавали недопустимым, когда срок удавалось снизить — становился для него внутренней отметкой: значит, что-то делает правильно.
Каждый провал — когда, несмотря на все усилия, приговор был тяжёлым — оборачивался бессонной ночью и разбором: где он мог сделать больше, внимательнее, резче.
Юность его не щадила, но и не ломала. Она превращала его из сына адвоката в адвоката, который сам отвечает за чужие судьбы. И когда к нему в руки попало дело о гибели рабочего на промышленном объекте, он уже был достаточно сформирован, чтобы понять: это — не очередной эпизод. Это поворот.
Взрослая жизнь
Дело о погибшем рабочем пришло в контору буднично. Никаких заголовков в газетах, никаких митингов. Просто женщина в простом пальто, с растёртыми от холода руками, и папка с документами, которые уже пахли канцелярией и отчаянием.
— Мужа моего не стало на заводе, — сказала она, садясь на стул. — Говорят, сам виноват. Подписал бумаги, мол, сам нарушил. Скажите честно: мы тут вообще кто-нибудь, или уже всё?
Хантер взял папку. Там были: заключение о смерти, несколько отчётов о несчастном случае, внутренний акт предприятия, пара сухих писем страховщиков. Везде повторялась одна и та же формула: «личная неосторожность». Как будто люди на конвейере сами тянутся в станок от нечего делать.
Старшие адвокаты переглянулись. На таких делах редко можно заработать большие деньги — слишком много возни, слишком мало гарантий. Но и отказаться в лоб было сложно. В итоге дело взяли. А работать с ним взялся именно Хантер.
Он начал с бумажек. Вчитывался в каждую строку. Смотрел даты проверок, подписи ответственных, схемы оборудования. Всё выглядело слишком идеально: в актах не было ни одного намёка на неисправности, все инструктажи проведены вовремя, техника безопасности — соблюдается.
Опыт подсказывал ему: если на бумаге всё безупречно, а человек всё равно погиб — значит, правда где-то под этой бумагой.
Он настоял на выезде на объект. Руководство предприятия было не в восторге. Но отказать адвокату, представляющему интересы семьи погибшего работника, официально не могли. Ему выдали пропуск, каску, провели через проходную.
Внутри завод жил своей жизнью: шум, жара, запах масла, металла и чего-то химического. Рабочие двигались по привычным траекториям, избегая взглядов начальства. Начальство, наоборот, ходило с расправленными плечами, словно само было частью этих бетонных стен.
Хантер шёл по цеху за инженером предприятия, слушал его отрепетированные фразы про «полное соответствие стандартам» и чувствовал, как что-то не сходится. Линия, на которой погиб тот рабочий, казалась собранной из старья и заплаток. Где-то торчали свежие следы сварки, где-то — болты, которые явно закручивали недавно.
Когда они остались на минуту без представителей администрации, к Хантеру подошёл один из рабочих — мужчина с усталым лицом.
— Слушай, адвокат, — тихо сказал он, глядя по сторонам. — Ты там аккуратнее ковыряй. Тут такое творится, что не всем нравится, когда кто-то копать начинает. Твой… как его… погибший… он не первый, кто чуть не попал. Просто остальные пока выжили.
Эти слова только закрепили в нём решение: вылезти из этого дела он уже не может.
Он вернулся с завода с пачкой фотографий, схемами, заметками. Ночами рисовал уже не только юридические, но и технические схемы: как идёт поток, где должна срабатывать защита, где её могли отключить «на время», чтобы не тормозила производство.
Очередной выезд на объект должен был быть «просто уточнением деталей». Он приехал вместе с независимым инженером-экспертом, который должен был дать заключение. Ничего не предвещало беды, кроме лёгкой дрожи воздуха — на заводе всегда так, когда все знают, что что-то не в порядке, но никто вслух не говорит.
Они снова были в цеху. Работала та самая линия, рядом с которой погиб рабочий. Вроде всё было стандартно: шум, сигнальные лампы, рабочие крутятся, мастер смотрит на часы. И в какой-то момент всё сломалось.
Сначала был непривычный звук. Не тот гул, к которому привыкают уши, а короткий, рвущий, как чихание умирающего механизма. Потом — запах. Как будто воздух поджарился. Потом — вспышка.
Свет полоснул по глазам так, что на секунду мир стал белым. Ударная волна врезалась в грудь, сбив дыхание. Ощущение, что тебя одновременно толкнули, ударили и подожгли. Хантер не сразу понял, что он уже лежит на полу, а потолок сдвинулся слишком близко.
Лицо как будто одновременно ударили, разодрали и окунули в огонь. Звук собственного крика он услышал будто со стороны — глухо, приглушённо. Вокруг кто-то тоже кричал, что-то рушилось, что-то свистело.
В тот момент, когда любой нормальный человек просто попытался бы свернуться калачиком и отключиться, в нём сработало всё то, что годами в него долбил отец и что он оттачивал на судах: «думать, когда больно».
Он попытался вдохнуть. Боль не исчезла, но стала чётче. Он почувствовал под рукой чьё-то тело. Повернул голову — насколько это вообще было возможно — увидел мутный силуэт. Рабочий, который лежал, зажатый обломками и металлом.
Хантер, не разбирая, что с ним самим, потащил мужчину в сторону выхода. Его руки дрожали, глаз видел плохо, в голове шумело, но тело действовало по инерции. Ещё шаг, ещё рывок. Где-то на середине пути у него снова выключился свет.
Потом — больница. Холодный свет коридоров. Лица людей в масках, которые смотрят не на тебя, а на показатели. Голоса, которые говорят о тебе в третьем лице. Операции, перевязки, инъекции. Дни, потерянные в наркотическом мареве.
Когда его состояние стало более-менее стабильным, врачи начали говорить с ним не только о том, как он дышит, но и о том, что дальше.
— Вы живы, — сказал один из них, хирург с усталым взглядом. — Уже это чудо. Лицо… мы сделали всё, что смогли. Но чудес не бывает. Ожоги, осколочные, рубцовые изменения. Часть мы ещё попробуем скорректировать, но полностью вернуть не получится.
Отражение в зеркале он увидел не сразу. А когда всё-таки увидел — тишина в комнате стала гуще воздуха. На него смотрел человек с половиной лица, словно собранной заново из кожи другого оттенка. Шрамы тянулись от скулы к шее, часть губ была деформирована, правый глаз смотрел чуть иначе, чем левый.
Это был он. И одновременно — не он.
Было два пути: либо сломаться и увидеть в этом только конец, либо принять это как новую стартовую точку.
Врачи предложили ещё кое-что, помимо операций и мазей. Консультацию пластического хирурга, терапевта и психиатра в одном комплекте. Они объяснили, что помимо физиологии есть ещё и социальная реальность: люди реагируют. Дети могут плакать. Взрослые — пялиться или отводить глаза. И каждый такой взгляд — ещё одна маленькая травма.
— У вас есть вариант, — сказал хирург. — Специальные защитные маски. Не балаклавы, не костюмы для вечеринок. Медицинские, адаптированные под рубцовую ткань. Они будут защищать кожу от солнца, пыли, механических повреждений… и немного от людей.
Параллельно ему предложили официально зафиксировать его состояние. Он прошёл медкомиссию: ожоговый специалист, пластический хирург, психиатр. Все они вместе составили подробное заключение.
В него вошло всё: характер травм, необратимость изменений, повышенная чувствительность, риск инфекции, и — отдельно — психологический фактор: тяжёлое восприятие собственной внешности, высокий уровень стресса при постоянной негативной реакции окружающих.
В конце заключения стояла фраза, которая стала для него формальной бронёй:
«Рекомендуется постоянное ношение защитной маски, закрывающей лицо пациента полностью, за исключением случаев, когда снятие маски необходимо по законным основаниям (идентификация личности, медицинские процедуры)».
Эта бумага была оформлена в реальном времени, с датой, подписями, печатями. К ней прилагалась медицинская карта, где по пунктам была расписана его новая внешность.
Всё это время его ждал ещё один выбор: остаться адвокатом или уйти. Он мог бы, опираясь на травму, перестать ходить в суды, работать только с бумагами, а то и вовсе сменить сферу. Никто бы не осудил. Но каждый раз, когда он думал о том цехе, о тех актах с фразой «личная неосторожность», о женщине с фотографией мужа, в нём поднималось нечто жёсткое и холодное.
Он понял, что если уйдёт, то перестанет быть собой.
Он надел маску.
Настоящее время
Сейчас Хантеру двадцать три. На его водительских правах всё так же числится дата рождения: 01.06.2002. В базе адвокатской палаты — фамилия, имя, статус: действующий адвокат. В медицинской карте — строчки о необратимом обезображивании лица и рекомендации по постоянному ношению маски.
На улицах города он выглядит как странный силуэт: высокий парень в тёмной одежде, с маской, закрывающей всё лицо. Маска не кричит, не пугает — она не с зубами, не с рисунками черепов. Она гладкая, функциональная, больше похожая на медицинский протез, чем на часть костюма.
Иногда люди оборачиваются. Кто-то шепчет что-то соседу. Кто-то смотрит слишком долго. Он привык. Маска — фильтр не только между его лицом и чужими глазами, но и между его психикой и чужой реакцией.
В портфеле у него, наряду с делами клиентов, всегда лежат копии его документов: медицинская карта и заключение врача. В случаях, когда возникает вопрос «почему вы в маске?», он достаёт их, спокойно показывает. Дальше уже говорят печати, а не слова.
Он работает. Иногда — в тех же самых судах, где когда-то сидел на последнем ряду.
Теперь он за столом защиты. Перед ним — обвиняемые: такие же пацаны с районов, как тот, с которым он когда-то дрался; рабочие, мужчины средних лет с мозолистыми руками; женщины, которые оказались крайними в чужих схемах.
В его голосе сейчас меньше пафоса, чем можно было бы ожидать. Он говорит сухо, по делу. Приводит статьи, сроки, указывает на нарушения. Его аргументы редко бывают эмоциональными. Но именно поэтому они часто попадают куда больнее, чем крик.
Он особенно внимательно берётся за дела, связанные с травмами и смертью на работе, с халатностью работодателей, с «несчастными случаями», которыми прикрывают системные проблемы. В каждом таком деле он видит отражение своего. Видит, как опять хотят сделать мёртвого виноватым, чтобы живые остались чистыми.
Его повышенный болевой порог — теперь не только про физику. После ожогов, операций, ночей с пульсирующей болью под повязками всё остальное — долгие заседания, споры, угрозы — кажутся терпимыми. В суде, когда процесс затягивается, когда кто-то из сторон срывается, он сидит ровно, как будто у него внутри стоит дополнительный стабилизатор.
Психологически он тоже стал другим. Терапия, которую он прошёл после аварии, не сделала из него равнодушного камня. Но научила держать эмоции так, чтобы они не мешали работе. Он по-прежнему злится, когда видит несправедливость. По-прежнему чувствует боль, когда слышит о чьей-то смерти на производстве. Но всё это теперь — не пожар, а топливо.
Он знает, что маска не освобождает его ни от чего. При досмотре, при официальной идентификации, при требовании суда он её снимает. Да, внутри в эти моменты всё сжимается. Но он сам выбрал закон как поле, на котором играет, а не как что-то, чем удобно прикрываться.
Иногда вечером, когда он возвращается домой, закрывает за собой дверь, в квартире становится тихо. Он подходит к зеркалу. Осторожно снимает маску, чувствуя, как кожа под ней вздыхает. Смотрит на своё отражение: шрамы, неровности, глаз, который смотрит чуть иначе.
Это лицо всё ещё может пугать. Но для него оно теперь — не только напоминание о боли, но и о том, почему он делает то, что делает.
Он вспоминает детство: кухню, где отец раскладывал акты и законы; двор, где приходилось драться за себя и за других; тот первый раз, когда он сказал полицейскому про право на адвоката. Вспоминает свои годы учёбы, первые заседания, первые допущенные и исправленные ошибки. Вспоминает огонь, металл, боль и то, как тащил чужое тело по цеху, не зная, спасёт ли хоть кого-то.
Всё это вместе сложилось в одного человека: адвоката в маске, корневого американца с армянским упрямством в крови, который знает цену каждой подписи, каждой статье, каждому «несчастному случаю».
И пока у него есть голос, маска, документы и память — он будет делать то, ради чего вообще остался жив: вставать между системой и теми, кого она привычно списывает в статистику.
Итоги:
Хантер может носить маску из-за шрамов на лице в госструктурах.
Хантер может иметь макияж №64 в государственных структурах, максимально пытаясь скрыть все видимые задетые участки лица (макияж похож на тональный крем).
Низкий болевой порог.
Итоги:
Хантер может носить маску из-за шрамов на лице в госструктурах.
Хантер может иметь макияж №64 в государственных структурах, максимально пытаясь скрыть все видимые задетые участки лица (макияж похож на тональный крем).
Низкий болевой порог.
