- Автор темы
- #1
Основная информация
ФИО: Vova Kanapis
Пол: Мужской
Возраст: 18 лет
Дата рождения: 31.08.2007
Внешние признаки
Национальность: Американец
Рост: 169
Цвет волос: Чёрный
Цвет глаз: Голубой
Телосложение: Спортивное
Татуировки: Имеются
Родители
Отец: Стас Канапис
Стас родился в 1963 году в Вильнюсе, Литва, в семье ремесленников. Его отец, столяр, вырезал деревянные орнаменты для храмов, а мать ткала ковры с узорами, похожими на звёзды. Запах стружки и скрип станка были его детством. В 1980-х, спасаясь от политической нестабильности, он с молодой женой эмигрировал в Лос-Сантос. Без знания языка он начал грузчиком на рынке, таская ящики с фруктами, но его руки скучали по дереву. К 32 годам он открыл мастерскую в Вайнвуде, реставрируя старинную мебель: столы с потёртыми ножками, стулья с резными спинками. Его пальцы, огрубевшие от работы, вырезали узоры с ювелирной точностью, а спокойный, но упрямый нрав делал его уважаемым среди соседей.
Стас любил рассказывать Вове о Литве: о лесах, где шепчут сосны, о праздниках с кострами и танцами, о мастерах, чьи работы хранятся в музеях. По вечерам он включал старый проигрыватель с литовскими фольклорными песнями, и дом наполнялся звуками скрипки и аккордеона. Он учил сына рисовать узоры, показывая, как держать карандаш, чтобы линии текли, как река. «Искусство — это душа, сын», — говорил он, полируя доску до блеска. Стас мечтал, чтобы Вова нашёл своё призвание, и учил его терпению: «Делай с сердцем, и мир тебя услышит». Он брал сына в мастерскую, где они вырезали кресты и птиц, и эти часы были для Вовы как сказка, где мир становился добрее.
Мать: Даля Канапис
Даля, урождённая Юргинайте, родилась в 1966 году в Вильнюсе. Её семья была музыкальной: отец играл на аккордеоне, мать пела в хоре, и их дом звенел мелодиями. Даля унаследовала их дар — её голос, чистый, как утренний лес, звучал на семейных посиделках. В Лос-Сантосе она стала швеёй, создавая одежду с литовскими узорами: крестами, солнцами, звёздами. Позже она открыла маленький магазин тканей, где продавала свои работы. Её доброта и умение выслушать делали её той, к кому Вова бежал с любой бедой. Она шила ему рубашки с вышивкой, рассказывая о литовских мифах: о Перкунасе, боге грома, о лесных духах, что охраняют путников.
Даля учила Вову петь «Sodauto» и «Rūta žalioji», и они напевали за ужином, пока на столе дымились картофельные блинчики. «Музыка и искусство — это то, что держит нас вместе», — говорила она, обнимая сына. Её оптимизм помогал семье пережить трудные времена, когда мастерская Стаса едва приносила доход. Она подарила Вове коробку карандашей, заметив, как он рисует на обрывках бумаги, и всегда говорила: «Твои руки создадут что-то великое». Её вера в сына была как маяк, особенно когда шрамы и приступы сделали его жизнь тяжёлой.
Знакомство
Стас и Даля росли в соседних домах в Вильнюсе, играя в полях и бегая на праздники. Их семьи дружили, и свадьбу планировали ещё в Литве, но настоящая любовь пришла в Лос-Сантосе. Они встретились на рынке, где Даля продавала вышитые платки, а Стас искал дерево для работы. Он купил платок и сказал, что её узоры — как картины старых мастеров. Они разговорились, вспоминая Вильнюс, и вскоре не могли жить друг без друга. В 1992 году они поженились в мастерской Стаса, украшенной тканями Дали и деревянными фигурами. В 2007 году родился Вова — их надежда и мост между старой и новой жизнью.
Детство
Вова рос в районе Вайнвуд, где неоновые вывески смешивались с запахом асфальта и стружки из мастерской деда. Их дом был маленьким, с потрескавшимся крыльцом, где пахло лаком и свежесрезанным деревом. На кухне мать готовила блинчики с мёдом или суп с клецками, а в гостиной звучали литовские песни с винилового проигрывателя, который отец чинил каждую неделю. Вова обожал играть с сестрой Линой, младшей на два года. Они рисовали мелом на тротуаре: Лина — цветы и звёзды, Вова — литовские кресты и мифических птиц, воображая себя художником, как дед. Они строили замки из старых досок, называя их «литовскими крепостями», и устраивали «выставки», где соседские дети аплодировали их рисункам.
Он любил бегать в мастерскую деда, где помогал шлифовать доски или держать молоток. Стас учил его вырезать узоры, рассказывая о мастерах, чьи работы украшали храмы Вильнюса. В 6 лет Вова попытался вырезать крест на доске, но порезал палец и разревелся. Дед, смеясь, перевязал ему руку и сказал: «Каждая царапина — шаг к мастерству». По вечерам семья собиралась за столом, ела картофельные блинчики или пироги с грибами, пела «Rūta žalioji». Вова с Линой устраивали «концерты», где он изображал Перкунаса с деревянной палкой, а Лина танцевала, как лесной дух. Эти моменты были как тёплое одеяло, укрывающее от шума Вайнвуда.
Летом он гостил у бабушки, помогая ей шить или поливать сад, где росли ромашки и мята. Она учила его литовским сказкам о великанах и лесных духах, и они пели, сидя на крыльце, где пахло цветами. Бабушка шила ему рубашки с узорами, рассказывая, как в Литве вышивка защищала от бед. Но в 8 лет жизнь дала трещину. Играя в сарае деда, Вова полез за мячом на полку и опрокинул керосиновую лампу. Масло вспыхнуло, огонь лизнул его лицо, обжигая висок и щеку. Боль была адской, кожа пузырилась, он кричал, пока дед не затушил пламя одеялом. В больнице наложили повязки, но врачи сказали: шрам останется навсегда.
Вова замкнулся. Он перестал играть во дворе, избегал зеркал, а в школе, где его дразнили «обгорелым», прятался в углу. Он отказывался выходить, проводя часы в комнате, рисуя узоры на бумаге, чтобы заглушить стыд. Тревога накатывала волнами: он замирал, чувствуя, как сердце колотится, или срывался, ломая карандаши. Однажды Лина с матерью сшили ему серую маску с литовским крестом. Он надел её, и взгляды одноклассников стали меньше резать. Маска стала его бронёй, но боль внутри не утихала. Родители поддерживали: Стас брал его в мастерскую, учил вырезать птиц, Даля пела песни, Лина рисовала с ним, называя «Канапис-крест». Их любовь была якорем, но Вова чувствовал себя чужим. Рисование стало его убежищем, где шрамы не имели значения, а первые приступы психоза, вызванные пожаром, он заглушал, сжимая карандаш до боли в пальцах.
Образование
Школа была для Вовы как хождение по углям. Шрамы притягивали взгляды, и даже маска не спасала от шушуканья за спиной. Он держался в стороне, прячась в кабинете рисования, где учительница, мисс Кларк, хвалила его эскизы литовских узоров. Уроки искусства были его миром: он рисовал мифических зверей, кресты, леса, чувствуя, как оживает. Музыка тоже помогала — он напевал мелодии матери, но математика и литература выводили из себя: зачем зубрить формулы или стихи, когда его сердце лежало к краскам?
Тревога и приступы психоза, начавшиеся после пожара, давили всё сильнее. Иногда он замирал, чувствуя, как грудь сдавливает, или срывался, крича на пустом месте, если слышал слово «огонь». В 12 лет врачи поставили диагноз: психоз, вызванный травмой, с эпизодами тревоги и гнева. Они прописали до 10 грамм медицинской марихуаны, чтобы снимать боль в шрамах и приступы, но Вова скрывал это, боясь, что его назовут слабаком. Он курил втайне, в переулке за школой, и возвращался спокойнее, но стыд всё равно грыз.
В 13 лет он подружился с Эйденом, парнем из художественного кружка, который обожал комиксы и не замечал маску. Они часами обсуждали татуировки, листая журналы, и мечтали открыть салон, где их рисунки оживут на коже. Однажды хулиганы в школьном коридоре сорвали с Вовы маску, назвав «уродом». Эйден кинулся на них, и они вдвоём прогнали обидчиков, хохоча над их трусостью. Эта дружба дала Вове веру, что он больше, чем его шрамы. Он начал участвовать в школьных выставках, где его работы — литовские кресты, мифические птицы, лесные узоры — собирали толпы. Мисс Кларк, разглядывая его эскиз орла, сказала: «Твои руки говорят за тебя, Вова».
Но приступы не отпускали. Однажды он разбил карандаш, когда учительница упомянула пожар, и убежал в кабинет рисования, где просидел час, рисуя, пока сердце не успокоилось. Эйден нашёл его, дал бутылку воды и сказал: «Твои эскизы круче их болтовни». В старших классах Вова записался на курсы татуировки, где учился работать с машинкой. Первые линии на искусственной коже дрожали, но он тренировался до ночи, пока пальцы не ныли. Он набил свой первый узор — литовский крест — на куске кожи и повесил его дома, как трофей. Школу он закончил со средними оценками, но с горящими глазами и мечтой: превратить боль в татуировки, которые расскажут его историю.
Взрослая жизнь
После школы Вова пошёл в тату-салон помощником, начиная с уборки и смешивания красок. Работа была тяжёлой: запах спирта, гудение машинок, долгие смены, но он чувствовал себя живым, когда держал иглу. Он быстро освоил татуировки: от простых линий до сложных узоров, вдохновлённых литовскими мифами. Клиенты уважали его за аккуратность, хоть маска и делала его загадкой. Он работал в углу, слушая литовский фолк через наушники, подаренные Линой, и рисовал эскизы по ночам, сидя под лампой в своей комнате. Его первые клиенты — байкеры и студенты — хвалили его кресты и птиц, и он понял, что искусство может быть его спасением.
В 20 лет он получил новый шрам. На вечеринке в баре, куда его затащил Эйден, пьяный парень начал задирать Вову из-за маски, называя «фриком». Слово за слово, и тот ударил его разбитой бутылкой по лицу, разорвав кожу на скуле. Кровь залила маску, боль вспыхнула, как пожар из детства. Вова в ярости дал сдачи, ударив парня в челюсть, пока охрана не разняла их. В больнице наложили швы, но шрам остался, добавив ещё одну метку. Приступы психоза участились: он мог замереть, чувствуя, как тревога сдавливает грудь, или сорваться, швыряя инструменты, если слышал звон стекла. Марихуана помогала заглушить боль и гнев, но он винил себя за слабость, пряча траву в кармане куртки.
Дед, обняв его, сказал: «Ты сильнее своих шрамов, главное — не теряй себя». Эйден уговорил его вернуться в салон, и Вова начал создавать сложные татуировки: литовские кресты, мифические орлы, лесные узоры, которые клиенты носили с гордостью. Его работы стали известны в Вайнвуде, и он копил на свой салон, мечтая о месте, где мог бы творить без оглядки. Однажды он набил татуировку Перкунаса на спине байкера, который потом привёл всю свою банду. Это был момент триумфа: его искусство объединяло людей.
Но психоз давил. В стрессовые дни, когда заказов было много, он мог сорваться, крича на пустом месте, или уйти в подсобку, чтобы вдохнуть марихуану и успокоиться. Он учился контролировать приступы, дыша глубоко, как советовал психолог, или слушая литовские песни. Вова набил свою первую большую татуировку — литовского орла — на спине клиента, и тот, увидев результат, обнял его со слезами. Это был момент, когда Вова понял: его искусство лечит не только его. Он начал вести дневник эскизов, где рисовал идеи и записывал литовские мифы, чтобы не забыть корни. Маска и марихуана стали его щитом, а тату-машинка — его голосом.
Наши дни
Сейчас Вова — владелец тату-салона «Крест» в районе Миррор-Парк, где создаёт татуировки, от простых узоров до сложных картин, вдохновлённых литовской мифологией. Его руки знают каждый штрих, а глаз ловит малейшую неровность. Клиенты уважают его за честность: он не берёт лишнего и доводит работу до конца. Маска делает его загадкой, но в салоне это не важно — там говорят его татуировки. Он может набить крест за час или создать мифическую птицу за день, и его хрупкое спокойствие чувствуется в каждом движении.
Приступы психоза не ушли. Иногда он замирает, чувствуя, как тревога сдавливает грудь, или срывается, швыряя карандаши, если слышит звон стекла или слово «огонь». Марихуана помогает заглушить боль в шрамах и снять стресс, но он старается дышать глубже или слушать музыку, чтобы не зависеть от травы. Он хранит её в маленькой жестяной коробке, спрятанной в ящике стола. Его квартира в Вайнвуде — маленькая, с видом на неоновые вывески. Там пахнет краской и кофе, на стене висит деревянный крест, вырезанный дедом, на полке — фото семьи: Стас с резцом, Даля с тканью, Лина с улыбкой. Маска лежит на столе, рядом с эскизами и тату-машинкой, а под окном — старый проигрыватель, играющий литовский фолк.
Вова дружит с Эйденом, теперь барменом в баре неподалёку, который заходит в салон с пивом и идеями для татуировок. Эйден однажды попросил набить ему литовский узор, и Вова, работая, рассказал ему о мифе про лесного духа. Ещё есть Рита, постоянная клиентка, ставшая подругой. Она уважает его за талант и не лезет с вопросами о маске. Однажды она попросила татуировку литовского солнца, и Вова, набивая её, поделился историей деда о Перкунасе. Когда она увидела результат, то сказала: «Твои шрамы — как тату, они рассказывают твою историю». Эти слова греют его до сих пор.
Иногда он ездит в пустыню, останавливается у обрыва и слушает литовский фолк, вспоминая родителей и их уроки. Он мечтает открыть школу татуировки для детей из района, чтобы учить их искусству, как его учил дед. Недавно он набил татуировку мифического орла для местного музыканта, который потом написал песню, вдохновлённую его работой. Это был момент гордости: его искусство стало частью Лос-Сантоса. Он всё ещё борется с психозом: звон стекла или запах керосина могут вернуть его в тот сарай, но он дышит глубже, сжимает амулет деда и продолжает работать. Лос-Сантос — его дом, а тату-машинка — его жизнь. Шрамы и психоз напоминают о прошлом, но маска и марихуана помогают держаться. Вова надеется, что однажды снимет маску и увидит в зеркале не шрамы, а себя — человека, который нашёл свой путь.
Итоги
Vova Kanapis имеет право на ношение маски на постоянной основе. (Требуется пометка в мед. карте).
Vova Kanapis может носить при себе до 10 грамм наркотиков. (Oбязательная пометка в мед. карте).
Vova Kanapis болен психозом, может входить в режим психа. (Обязательная пометка в мед. карте).
ФИО: Vova Kanapis
Пол: Мужской
Возраст: 18 лет
Дата рождения: 31.08.2007
Национальность: Американец
Рост: 169
Цвет волос: Чёрный
Цвет глаз: Голубой
Телосложение: Спортивное
Татуировки: Имеются
Отец: Стас Канапис
Стас родился в 1963 году в Вильнюсе, Литва, в семье ремесленников. Его отец, столяр, вырезал деревянные орнаменты для храмов, а мать ткала ковры с узорами, похожими на звёзды. Запах стружки и скрип станка были его детством. В 1980-х, спасаясь от политической нестабильности, он с молодой женой эмигрировал в Лос-Сантос. Без знания языка он начал грузчиком на рынке, таская ящики с фруктами, но его руки скучали по дереву. К 32 годам он открыл мастерскую в Вайнвуде, реставрируя старинную мебель: столы с потёртыми ножками, стулья с резными спинками. Его пальцы, огрубевшие от работы, вырезали узоры с ювелирной точностью, а спокойный, но упрямый нрав делал его уважаемым среди соседей.
Стас любил рассказывать Вове о Литве: о лесах, где шепчут сосны, о праздниках с кострами и танцами, о мастерах, чьи работы хранятся в музеях. По вечерам он включал старый проигрыватель с литовскими фольклорными песнями, и дом наполнялся звуками скрипки и аккордеона. Он учил сына рисовать узоры, показывая, как держать карандаш, чтобы линии текли, как река. «Искусство — это душа, сын», — говорил он, полируя доску до блеска. Стас мечтал, чтобы Вова нашёл своё призвание, и учил его терпению: «Делай с сердцем, и мир тебя услышит». Он брал сына в мастерскую, где они вырезали кресты и птиц, и эти часы были для Вовы как сказка, где мир становился добрее.
Мать: Даля Канапис
Даля, урождённая Юргинайте, родилась в 1966 году в Вильнюсе. Её семья была музыкальной: отец играл на аккордеоне, мать пела в хоре, и их дом звенел мелодиями. Даля унаследовала их дар — её голос, чистый, как утренний лес, звучал на семейных посиделках. В Лос-Сантосе она стала швеёй, создавая одежду с литовскими узорами: крестами, солнцами, звёздами. Позже она открыла маленький магазин тканей, где продавала свои работы. Её доброта и умение выслушать делали её той, к кому Вова бежал с любой бедой. Она шила ему рубашки с вышивкой, рассказывая о литовских мифах: о Перкунасе, боге грома, о лесных духах, что охраняют путников.
Даля учила Вову петь «Sodauto» и «Rūta žalioji», и они напевали за ужином, пока на столе дымились картофельные блинчики. «Музыка и искусство — это то, что держит нас вместе», — говорила она, обнимая сына. Её оптимизм помогал семье пережить трудные времена, когда мастерская Стаса едва приносила доход. Она подарила Вове коробку карандашей, заметив, как он рисует на обрывках бумаги, и всегда говорила: «Твои руки создадут что-то великое». Её вера в сына была как маяк, особенно когда шрамы и приступы сделали его жизнь тяжёлой.
Знакомство
Стас и Даля росли в соседних домах в Вильнюсе, играя в полях и бегая на праздники. Их семьи дружили, и свадьбу планировали ещё в Литве, но настоящая любовь пришла в Лос-Сантосе. Они встретились на рынке, где Даля продавала вышитые платки, а Стас искал дерево для работы. Он купил платок и сказал, что её узоры — как картины старых мастеров. Они разговорились, вспоминая Вильнюс, и вскоре не могли жить друг без друга. В 1992 году они поженились в мастерской Стаса, украшенной тканями Дали и деревянными фигурами. В 2007 году родился Вова — их надежда и мост между старой и новой жизнью.
Детство
Вова рос в районе Вайнвуд, где неоновые вывески смешивались с запахом асфальта и стружки из мастерской деда. Их дом был маленьким, с потрескавшимся крыльцом, где пахло лаком и свежесрезанным деревом. На кухне мать готовила блинчики с мёдом или суп с клецками, а в гостиной звучали литовские песни с винилового проигрывателя, который отец чинил каждую неделю. Вова обожал играть с сестрой Линой, младшей на два года. Они рисовали мелом на тротуаре: Лина — цветы и звёзды, Вова — литовские кресты и мифических птиц, воображая себя художником, как дед. Они строили замки из старых досок, называя их «литовскими крепостями», и устраивали «выставки», где соседские дети аплодировали их рисункам.
Он любил бегать в мастерскую деда, где помогал шлифовать доски или держать молоток. Стас учил его вырезать узоры, рассказывая о мастерах, чьи работы украшали храмы Вильнюса. В 6 лет Вова попытался вырезать крест на доске, но порезал палец и разревелся. Дед, смеясь, перевязал ему руку и сказал: «Каждая царапина — шаг к мастерству». По вечерам семья собиралась за столом, ела картофельные блинчики или пироги с грибами, пела «Rūta žalioji». Вова с Линой устраивали «концерты», где он изображал Перкунаса с деревянной палкой, а Лина танцевала, как лесной дух. Эти моменты были как тёплое одеяло, укрывающее от шума Вайнвуда.
Летом он гостил у бабушки, помогая ей шить или поливать сад, где росли ромашки и мята. Она учила его литовским сказкам о великанах и лесных духах, и они пели, сидя на крыльце, где пахло цветами. Бабушка шила ему рубашки с узорами, рассказывая, как в Литве вышивка защищала от бед. Но в 8 лет жизнь дала трещину. Играя в сарае деда, Вова полез за мячом на полку и опрокинул керосиновую лампу. Масло вспыхнуло, огонь лизнул его лицо, обжигая висок и щеку. Боль была адской, кожа пузырилась, он кричал, пока дед не затушил пламя одеялом. В больнице наложили повязки, но врачи сказали: шрам останется навсегда.
Вова замкнулся. Он перестал играть во дворе, избегал зеркал, а в школе, где его дразнили «обгорелым», прятался в углу. Он отказывался выходить, проводя часы в комнате, рисуя узоры на бумаге, чтобы заглушить стыд. Тревога накатывала волнами: он замирал, чувствуя, как сердце колотится, или срывался, ломая карандаши. Однажды Лина с матерью сшили ему серую маску с литовским крестом. Он надел её, и взгляды одноклассников стали меньше резать. Маска стала его бронёй, но боль внутри не утихала. Родители поддерживали: Стас брал его в мастерскую, учил вырезать птиц, Даля пела песни, Лина рисовала с ним, называя «Канапис-крест». Их любовь была якорем, но Вова чувствовал себя чужим. Рисование стало его убежищем, где шрамы не имели значения, а первые приступы психоза, вызванные пожаром, он заглушал, сжимая карандаш до боли в пальцах.
Образование
Школа была для Вовы как хождение по углям. Шрамы притягивали взгляды, и даже маска не спасала от шушуканья за спиной. Он держался в стороне, прячась в кабинете рисования, где учительница, мисс Кларк, хвалила его эскизы литовских узоров. Уроки искусства были его миром: он рисовал мифических зверей, кресты, леса, чувствуя, как оживает. Музыка тоже помогала — он напевал мелодии матери, но математика и литература выводили из себя: зачем зубрить формулы или стихи, когда его сердце лежало к краскам?
Тревога и приступы психоза, начавшиеся после пожара, давили всё сильнее. Иногда он замирал, чувствуя, как грудь сдавливает, или срывался, крича на пустом месте, если слышал слово «огонь». В 12 лет врачи поставили диагноз: психоз, вызванный травмой, с эпизодами тревоги и гнева. Они прописали до 10 грамм медицинской марихуаны, чтобы снимать боль в шрамах и приступы, но Вова скрывал это, боясь, что его назовут слабаком. Он курил втайне, в переулке за школой, и возвращался спокойнее, но стыд всё равно грыз.
В 13 лет он подружился с Эйденом, парнем из художественного кружка, который обожал комиксы и не замечал маску. Они часами обсуждали татуировки, листая журналы, и мечтали открыть салон, где их рисунки оживут на коже. Однажды хулиганы в школьном коридоре сорвали с Вовы маску, назвав «уродом». Эйден кинулся на них, и они вдвоём прогнали обидчиков, хохоча над их трусостью. Эта дружба дала Вове веру, что он больше, чем его шрамы. Он начал участвовать в школьных выставках, где его работы — литовские кресты, мифические птицы, лесные узоры — собирали толпы. Мисс Кларк, разглядывая его эскиз орла, сказала: «Твои руки говорят за тебя, Вова».
Но приступы не отпускали. Однажды он разбил карандаш, когда учительница упомянула пожар, и убежал в кабинет рисования, где просидел час, рисуя, пока сердце не успокоилось. Эйден нашёл его, дал бутылку воды и сказал: «Твои эскизы круче их болтовни». В старших классах Вова записался на курсы татуировки, где учился работать с машинкой. Первые линии на искусственной коже дрожали, но он тренировался до ночи, пока пальцы не ныли. Он набил свой первый узор — литовский крест — на куске кожи и повесил его дома, как трофей. Школу он закончил со средними оценками, но с горящими глазами и мечтой: превратить боль в татуировки, которые расскажут его историю.
Взрослая жизнь
После школы Вова пошёл в тату-салон помощником, начиная с уборки и смешивания красок. Работа была тяжёлой: запах спирта, гудение машинок, долгие смены, но он чувствовал себя живым, когда держал иглу. Он быстро освоил татуировки: от простых линий до сложных узоров, вдохновлённых литовскими мифами. Клиенты уважали его за аккуратность, хоть маска и делала его загадкой. Он работал в углу, слушая литовский фолк через наушники, подаренные Линой, и рисовал эскизы по ночам, сидя под лампой в своей комнате. Его первые клиенты — байкеры и студенты — хвалили его кресты и птиц, и он понял, что искусство может быть его спасением.
В 20 лет он получил новый шрам. На вечеринке в баре, куда его затащил Эйден, пьяный парень начал задирать Вову из-за маски, называя «фриком». Слово за слово, и тот ударил его разбитой бутылкой по лицу, разорвав кожу на скуле. Кровь залила маску, боль вспыхнула, как пожар из детства. Вова в ярости дал сдачи, ударив парня в челюсть, пока охрана не разняла их. В больнице наложили швы, но шрам остался, добавив ещё одну метку. Приступы психоза участились: он мог замереть, чувствуя, как тревога сдавливает грудь, или сорваться, швыряя инструменты, если слышал звон стекла. Марихуана помогала заглушить боль и гнев, но он винил себя за слабость, пряча траву в кармане куртки.
Дед, обняв его, сказал: «Ты сильнее своих шрамов, главное — не теряй себя». Эйден уговорил его вернуться в салон, и Вова начал создавать сложные татуировки: литовские кресты, мифические орлы, лесные узоры, которые клиенты носили с гордостью. Его работы стали известны в Вайнвуде, и он копил на свой салон, мечтая о месте, где мог бы творить без оглядки. Однажды он набил татуировку Перкунаса на спине байкера, который потом привёл всю свою банду. Это был момент триумфа: его искусство объединяло людей.
Но психоз давил. В стрессовые дни, когда заказов было много, он мог сорваться, крича на пустом месте, или уйти в подсобку, чтобы вдохнуть марихуану и успокоиться. Он учился контролировать приступы, дыша глубоко, как советовал психолог, или слушая литовские песни. Вова набил свою первую большую татуировку — литовского орла — на спине клиента, и тот, увидев результат, обнял его со слезами. Это был момент, когда Вова понял: его искусство лечит не только его. Он начал вести дневник эскизов, где рисовал идеи и записывал литовские мифы, чтобы не забыть корни. Маска и марихуана стали его щитом, а тату-машинка — его голосом.
Наши дни
Сейчас Вова — владелец тату-салона «Крест» в районе Миррор-Парк, где создаёт татуировки, от простых узоров до сложных картин, вдохновлённых литовской мифологией. Его руки знают каждый штрих, а глаз ловит малейшую неровность. Клиенты уважают его за честность: он не берёт лишнего и доводит работу до конца. Маска делает его загадкой, но в салоне это не важно — там говорят его татуировки. Он может набить крест за час или создать мифическую птицу за день, и его хрупкое спокойствие чувствуется в каждом движении.
Приступы психоза не ушли. Иногда он замирает, чувствуя, как тревога сдавливает грудь, или срывается, швыряя карандаши, если слышит звон стекла или слово «огонь». Марихуана помогает заглушить боль в шрамах и снять стресс, но он старается дышать глубже или слушать музыку, чтобы не зависеть от травы. Он хранит её в маленькой жестяной коробке, спрятанной в ящике стола. Его квартира в Вайнвуде — маленькая, с видом на неоновые вывески. Там пахнет краской и кофе, на стене висит деревянный крест, вырезанный дедом, на полке — фото семьи: Стас с резцом, Даля с тканью, Лина с улыбкой. Маска лежит на столе, рядом с эскизами и тату-машинкой, а под окном — старый проигрыватель, играющий литовский фолк.
Вова дружит с Эйденом, теперь барменом в баре неподалёку, который заходит в салон с пивом и идеями для татуировок. Эйден однажды попросил набить ему литовский узор, и Вова, работая, рассказал ему о мифе про лесного духа. Ещё есть Рита, постоянная клиентка, ставшая подругой. Она уважает его за талант и не лезет с вопросами о маске. Однажды она попросила татуировку литовского солнца, и Вова, набивая её, поделился историей деда о Перкунасе. Когда она увидела результат, то сказала: «Твои шрамы — как тату, они рассказывают твою историю». Эти слова греют его до сих пор.
Иногда он ездит в пустыню, останавливается у обрыва и слушает литовский фолк, вспоминая родителей и их уроки. Он мечтает открыть школу татуировки для детей из района, чтобы учить их искусству, как его учил дед. Недавно он набил татуировку мифического орла для местного музыканта, который потом написал песню, вдохновлённую его работой. Это был момент гордости: его искусство стало частью Лос-Сантоса. Он всё ещё борется с психозом: звон стекла или запах керосина могут вернуть его в тот сарай, но он дышит глубже, сжимает амулет деда и продолжает работать. Лос-Сантос — его дом, а тату-машинка — его жизнь. Шрамы и психоз напоминают о прошлом, но маска и марихуана помогают держаться. Вова надеется, что однажды снимет маску и увидит в зеркале не шрамы, а себя — человека, который нашёл свой путь.
Итоги
Vova Kanapis имеет право на ношение маски на постоянной основе. (Требуется пометка в мед. карте).
Vova Kanapis может носить при себе до 10 грамм наркотиков. (Oбязательная пометка в мед. карте).
Vova Kanapis болен психозом, может входить в режим психа. (Обязательная пометка в мед. карте).
Последнее редактирование:
