- Автор темы
- #1
основная информация
Имя Фамилия: Bors_Yamaoka
Пол: Мужской
Возраст: 45 лет
Дата рождения: 14.08.1980
gta5rp.com
Внешние признаки
Национальность: Русский
Рост: 183см
Вес: 87кг
Цвет волос: седые
Цвет глаз: Тёмно-карий
Телосложение: среднестатистическая
Татуировки: Нету
Конечно. Это будет история Борса. История, написанная шрамами.
---
А
АВТОБИОГРАФИЯ БОРСА. ТЕРРИТОРИЯ ШРАМА
ПРОЛОГ: ЗЕРКАЛО В ТЕНИ
Я пишу это не для оправдания. Не для исповеди. Я пишу это, чтобы нанести на карту территорию, которую ношу на своем лице. Каждый шрам – это граница, река, горный хребет моей личной истории. Люди видят уродство, искажение, трагедию. Я вижу карту. Карту, по которой я шел сорок с лишним лет.
Меня зовут Борс. Мне сорок три года. Я родился в 1980-м, в год Московской Олимпиады, в мире, который казался прочным и предсказуемым, как бетонные плиты панельных домов моего детства. Теперь этот мир рухнул, сменился другим, цифровым и стремительным, а я остался в нем со своим лицом – артефактом из иного времени.
Я редко смотрюсь в зеркала. Но когда смотрю, вижу не себя. Вижу ландшафт, созданный случайностью и болью. Левая сторона – относительно ровная, если не считать тонкой, как волос, белой нити, идущей от виска к углу глаза. Правая – другая. Она похожа на рельеф другой планеты: бугристая, стянутая кожа, смесь багровых, розовых и молочно-белых пятен, навсегда изменившая контур скулы и оттянувшая вниз уголок рта, придавая мне выражение вечной, усталой усмешки.
И я ношу маску. Не медицинскую. Обычную, черную, из дышащей ткани. В мире, где маски стали нормой, моя особенность стала менее заметной. Но я ношу ее не из-за вирусов. Я ношу ее, потому что это моя личная граница. Мой способ сказать: «Мое лицо – моя частная собственность. Доступ – по пропуску».
Это история о том, почему у меня эти шрамы. И почему я должен носить маску.
---
ЧАСТЬ I: МИР ЦЕЛОСТНОСТИ (1980-1989)
Глава 1. Рождение под знаком бетона
Я родился в провинциальном городе-миллионнике, в спальном районе, который был похож на все спальные районы Союза: бесконечные пятиэтажки-«хрущевки», дворы-колодцы, запах горячего асфальта летом и угольной пыли зимой. Мой отец, Геннадий Иванович, был инженером на заводе, производившем что-то оборонное и секретное. Человек с руками, пахнущими машинным маслом и металлической стружкой, и с молчаливым, непроницаемым взглядом. Мать, Светлана Петровна, работала в детской библиотеке. Ее мир пах старыми книгами, клеем и мелом.
Мое детство было советским, стандартизированным и, как ни парадоксально, безмятежным. Оно состояло из ритуалов: утренняя каша, детский сад, прогулка во дворе под присмотром бабушки, вечерние «Спокойной ночи, малыши!». Мир был ограничен, но в этих пределах он был безопасен. Я был обычным ребенком: непоседливым, любопытным, с разбитыми коленками и вечно заляпанной котлеткой майкой.
Мое лицо не было для меня объектом рефлексии. Оно было функциональным: им я ел, смеялся, хмурился, когда меня заставляли доедать манную кашу. Оно было моим пропуском в мир ощущений: я чувствовал ветер на щеках, теплое молоко на губах, шершавость коры дерева, к которому прижимался, играя в прятки. Идентичность была внутри, а не снаружи.
Глава 2. Первая трещина
Первый шрам появился летом 1985 года. Мне было пять. Мы гостили у деда в деревне. Его дом был старым, с русской печью и тяжелыми, скрипучими дверями. Одна такая дверь, ведущая в сени, закрывалась на массивный железный крюк. Я бежал, оглядываясь на что-то, и не заметил этого крюка, выступающего на уровне моего лица.
Удар был стремительным и жестким. Острая, жгучая боль в виске. Кровь. Много крови. Помню крик бабушки, суету, быструю поездку на попутном тракторе в соседнюю участковую больницу. Помню лицо фельдшера – усталое, испещренное морщинами, но доброе. «Молодец, терпи, богатырь», – приговаривал он, накладывая швы. Боль от укола новокаина была почти такой же сильной, как от самого удара. Я плакал не от физической боли, а от страха и ощущения предательства собственного тела, которое вдруг подвело меня, позволило войти этому железу в свою плоть.
Когда швы сняли, я впервые увидел Шрам. С большой буквы. Длинную, красную, воспаленную полосу, пересекающую висок. Мама говорила: «Ничего, заживет, будет еле заметно». Отец хмурился и молчал. Для них это была досадная случайность. Для меня это стало первым осознанием хрупкости. Мир, который казался мягким и безопасным, вдруг обнажил свои железные углы.
Глава 3. Жизнь с меткой
В школу я пошел уже с этим шрамом. К первому классу он побелел, превратился в тонкую, но четкую линию. Дети – существа прямолинейные. Меня сразу же окрестили «Шрамом» или «Порезом». Поначалу это было не зло, а констатация факта. Я был Борс-Со-Шрамом. Это стало моей второй фамилией, моим определением.
Я начал ловить на себе взгляды. Взгляды детей на улице, взгляды взрослых, которые быстро отводили глаза, встретив мой. Я начал понимать, что мое лицо – это не просто мое лицо. Это объект для внешней оценки. Я начал стесняться. Фотографироваться только анфас, прикрывать висок рукой, когда задумывался. Я отрастил челку, длинную и густую, которая создавала спасительную завесу.
Это была моя первая, неосознанная маска.
В остальном моя жизнь была жизнью обычного советского школьника: пионерские линейки, сбор макулатуры, походы в кино на индийские фильмы, запах мандаринов на Новый год. Но внутри, под челкой, уже зрело семя отчуждения. Я был не как все. И мир напоминал мне об этом каждый раз, когда я ловил чей-то любопытный или испуганный взгляд.
---
ЧАСТЬ II: ОГОНЬ И ПЕПЕЛ (1990-1999)
Глава 4. Эпоха распада
Пока рушилась большая страна, рушился и мой маленький, внутренний мир. 90-е пришли с их хаосом, свободой и жестокостью. Завод отца встал. Он, молчаливый инженер, начал перебирать детали в гараже, пытаясь чинить чужие машины за копейки. Мать в библиотеке получала мизерную зарплату, которую выдавали книгами. Воздух пахл надеждой и страхом.
Я был подростком. Возраст, когда внешность – это всё. А моя внешность была испорчена. Шрам на виске стал моим клеймом. Если в детстве это была curiosité, то теперь это стало мишенью. В новой, агрессивной среде, где правил закон сильного, быть «не таким» было опасно.
Меня травили. Не постоянно, но методично. «Шрамастый», «Лицо-резка», «Зомби». Удары, подзатыльники, отобранные деньги на завтрак. Я не был физически слабым, но я был психологически сломлен. Моя самооценка была привязана к этому шраму. Я ненавидел его. Я ненавидел свое лицо. Я ненавидел себя.
Я стал замкнутым. Нашел утешение в книгах, которые приносила мать из библиотеки, и в музыке. Громкий, агрессивный панк-рок, который отражал мой внутренний хаос. Я слушал его в наушниках, лежа в своей комнате, и чувствовал, как звуковая волна выжигает из меня боль. Я начал носить темную, мешковатую одежду, стараясь сделать свое тело как можно менее заметным. Это была вторая маска.
Глава 5. Пламя
Второй шрам, главный, тот, что перекроил мое лицо, появился в 1996 году. Мне было шестнадцать.
Это была глупая, дикая, по-подростковому абсурдная история. Мы с отцом были в гараже. Он копался в старой «Оке», я должен был ему помогать. Между нами давно пролегла пропасть. Он – мужчина ушедшей эпохи, я – злой, непонятный ему подросток. Мы почти не разговаривали.
В тот день мы поссорились. Из-за чего – не помню. Кажется, из-за того, что я что-то сделал не так. Он кричал на меня. А я, переполненный годами накопленной ярости – на него, на школу, на весь мир, на свое лицо – кричал в ответ. В пылу ссоры я с силой пнул ведро с отработанным машинным маслом. Оно опрокинулось. А рядом, на самодельной печке-буржуйке, стоял чайник, и горела та самая паяльная лампа, которую отец только что заправил бензином.
Последовал хлопок. Не взрыв, а именно хлопок – резкий, сухой. Пламя вырвалось из сопла лампы, смешалось с парами бензина и масла и ударило в меня. Огненный шквал. Я почувствовал не боль, а всепоглощающий жар, который слизнул правую сторону моего лица.
Память отказывается хранить детали следующих минут. Помню дикий крик отца. Помню, как он сбил с меня пламя своей курткой. Помню запах. Запах горелой плоти, волос, ткани. Это самый устойчивый запах в моей памяти. Запах моего личного апокалипсиса.
Глава 6. Больница и молчание
Последующие три месяца – это лоскутное одеяло из боли, наркотического забытья и белых стен ожогового отделения. Мне делали перевязки, операции по пересадке кожи. Боль была постоянным фоном, то приглушенной морфием, то острой и невыносимой.
Отец приходил каждый день. Он сидел у моей койки и молчал. Его вина висела в воздухе тяжелым, удушающим покрывалом. Мы не говорили о случившемся. Никогда. Мама плакала тихо, в коридоре, чтобы я не видел.
Самым страшным днем был день, когда сняли последние бинты. Мне принесли зеркало. Я посмотрел и не увидел себя. Я увидел чудовище. Тот, первый, шрам на виске казался теперь незначительной царапиной. Его затмила новая реальность – бугристая, розово-багровая масса, намертво стянувшая кожу на правой щеке, скуле, частично захватившая веко и оттянувшая уголок рта. Правая бровь так и не выросла до конца. Глаз с этой стороны стал уже, с постоянной прищуренностью.
В тот день во мне что-то окончательно сломалось. Я не плакал. Я просто смотрел на незнакомца в зеркале, и внутри меня воцарилась ледяная, безмолвная пустота.
Глава 7. Возвращение в ад
Вернуться в школу было невозможно. Я перешел на домашнее обучение. Мир сузился до размеров нашей двухкомнатной квартиры. Я выходил из дома только по ночам, чтобы сходить в магазин за хлебом или просто постоять во дворе, в густой тени старых тополей. Ночь стала моим союзником. Я стал мастером избегания: я знал все безлюдные дворы, все черные ходы.
Людские взгляды стали для меня физической пыткой. Я научился различать их с закрытыми глазами: быстрый, украдкой взгляд; пристальный, полный ужаса и любопытства; взгляд-соскальзывание, когда человек, встретившись со мной глазами, тут же отводил их, делая вид, что смотрит на витрину. Самый тяжелый взгляд – детский. Прямой, честный, полный недоумения и страха. «Мама, посмотри, что с дядей?» – такие фразы резали глубже любого ножа.
Я начал носить медицинскую повязку. Сначала из-за перевязок, потом – потому что не мог без нее. Она была моим щитом. Под ней я мог хотя бы частично расслабить мышцы лица. Мое выражение «вечной усмешки» стало моей второй маской, надетой поверх первой.
---
ЧАСТЬ III: КАМЕННАЯ КОРА (2000-2010)
Глава 8. Нулевые. Адаптация
Я не пошел в университет. Какая учеба, какая карьера? Мой лицо было моим приговором. После школы я какое-то время работал грузчиком в ночную смену – идеальная работа для невидимки. Потом, благодаря отцу, который, видимо, пытался искупить вину, устроился учеником в небольшую частную столярную мастерскую.
Столярка стала моим спасением. Дерево не смотрело на меня. Оно было таким, каким было – с сучками, трещинами, свилеватостью. Оно требовало не красивой внешности, а чутких рук и понимания его природы. Я научился чувствовать дерево. Научился шлифовать, резать, склеивать. Я находил сломанные старые стулья, комоды, столы и возвращал их к жизни. В этом был странный, извращенный символизм: я, сам будучи сломанным и восстановленным, занимался тем же самым.
Я стал Борсом-столяром. Молчаливым, угрюмым мастером, к которому приходили за качественной работой, но не за общением. Я почти не разговаривал с клиентами. Общался через хозяина мастерской, старого Аркадия Петровича, который, кажется, понимал меня без слов.
Мой характер закалился, как дуб. Я стал жестким, циничным, закрытым. Мои шрамы стали не уязвимостью, а броней. Я видел, как люди побаиваются меня. И я использовал это. Моя внешность стала моей защитой. «Боитесь? Отлично. Держитесь подальше».
Я отрастил бороду. Она скрывала часть ожога на подбородке и щеке. Это была третья, растительная маска.
Глава 9. Отец
Наши с отцом отношения так и не наладились. Мы жили в одной квартире, как два молчаливых призрака. Он пил. Сначала потихоньку, потом все больше. Его вина и мое молчаливое обвинение отравляли воздух в доме.
Он умер от инфаркта в 2005 году. Тихо, ночью, в своей комнате. Когда я нашел его утром, на его лице застыло выражение не боли, а облегчения.
После его смерти я нашел в гараже старый, пожелтевший альбом. Там были его чертежи. И среди них – эскиз какого-то защитного щитка для паяльной лампы. Датированный 1997 годом. Он пытался что-то исправить. Изобрести машину времени, которая предотвратила бы тот день.
Впервые за много лет я заплакал. Не о нем. О нас. О двух мужчинах, которых разделило не столько пламя, сколько молчание.
Глава 10. Одиночество и сети
Нулевые – это время, когда мир ушел в интернет. Для меня это стало открытием. В сети у меня не было лица. Я был никем. Я мог быть кем угодно. Я завел анонимный блог, где писал о дереве, о музыке, о книгах. Я общался с людьми, которые не знали, как я выгляжу. Это была самая честная версия себя из всех возможных.
Я пытался встречаться с женщинами. Несколько раз, через знакомства в сети. Свидания всегда заканчивались одним и тем же: я видел шок, разочарование, попытку скрыть отвращение в их глазах, когда я приходил на встречу. Я стал приходить в балаклаве или с высоко поднятым воротником. Это вызывало еще больше подозрений.
Я понял простую истину: мое лицо – это приговор к одиночеству. Любовь, семья – это не для меня. Мир делится на тех, кто смотрит, и тех, на кого смотрят. Я был тем, на кого смотрят. И это был взгляд, от которого нельзя спрятаться.
---
ЧАСТЬ IV: ПРИНЯТИЕ ИЛИ КАПИТУЛЯЦИЯ? (2011-2023)
Глава 11. Урок Лины
Все изменила Лина. Нет, не так. Ничего кардинально не изменилось. Но ее появление стало тем самым лучом света, который проникает в темную комнату и высвечивает пылинки, делая их видимыми.
Лина была новой уборщицей в нашей расширившейся к тому времени мастерской. Женщина лет пятидесяти, неброская, тихая, с удивительно спокойными глазами. Она не боялась меня. Не избегала взгляда. Она приносила мне кофе и говорила: «Борс, выпей, а то замерзнешь». Она говорила это так, как будто я был обычным человеком.
Однажды зимним вечером я засиделся за работой. Мастерская была пуста. Лина мыла пол. Вдруг она поставила ведро, подошла к моему верстаку и, не говоря ни слова, положила на него свою руку. Тонкую, в синих прожилках вен. И на тыльной стороне ладони был старый, страшный, вдавленный шрам, явно от ожога.
«Муж, – тихо сказала она. – Пьяный. Прижал утюгом. За то, что рубашку неправильно погладила».
Я посмотрел на ее шрам, потом на ее лицо. Оно было спокойным. В ее глазах не было ни вызова, ни жалости. Было просто понимание.
«Он давно в прошлом, – сказала она. – А шрам остался. Но это всего лишь шрам. Он не я».
Она ушла, а я еще долго сидел и смотрел на след от утюга на своем верстаке, оставленный мокрой рукой. Это был самый красноречивый урок в моей жизни. Лина не скрывала свой шрам. Она жила с ним. Она позволяла ему быть частью себя, но не позволяла ему собой управлять.
Мы никогда не говорили об этом снова. Но с того дня что-то во мне сдвинулось.
Глава 12. Маска как выбор
Пандемия 2020 года стала для мира трагедией. Для меня – странным освобождением. Внезапно все стали носить маски. Я перестал быть белой вороной. Моя повседневная маска – черная, из дышащей ткани – наконец-то стала нормой.
Впервые за двадцать лет я мог выйти на улицу и не ловить на себе взгляды. Я мог зайти в магазин, проехать в метро, стоять в очереди в банке, и мое лицо было моей личной территорией. Маска, которую я раньше носил как щит, теперь стала моим правом. Правом на приватность.
Я понял, что ношу маску не потому, что стыжусь своих шрамов. Я ношу ее потому, что не хочу, чтобы мое лицо было публичным достоянием. Я не хочу, чтобы незнакомцы на улице, в автобусе, в кафе имели свободный доступ к моей боли, к моей истории, к моей самой уязвимой части.
Маска – это мой способ очертить личные границы. Это мое «посторонним вход воспрещен». Я решил, что покажу свое лицо только тем, кто заслужил мое доверие. Тем, кто увидит за шрамами – меня.
Глава 13. Реставрация
Сейчас мне сорок три. Я по-прежнему работаю столяром, но теперь у меня своя маленькая мастерская. Я специализируюсь на реставрации старой мебели. Ко мне приносят сломанные, испорченные временем вещи. Я не делаю их новыми. Я сохраняю их историю.
Я заделываю трещины эпоксидной смолой, смешанной с золотой пылью, чтобы повреждение сияло, как драгоценность. Я не скрываю следы от жучка-древоточца, я лишь консервирую их. Я оставляю старые потертости, царапины, вмятины. Потому что это – доказательство жизни этой вещи.
Я понял, что занимаюсь метафорой. Я реставрирую себя. Я научился видеть красоту в шрамах. Не в своих, а в принципе. Шрам – это память материала о преодоленной травме. Дерево после повреждения наращивает более плотные слои вокруг раны, создавая причудливый, уникальный узор. Человеческая кожа делает то же самое.
Мои шрамы – это мои годовые кольца. Они показывают, где была засуха, где – мороз, где – огонь. И где жизнь, вопреки всему, продолжила свой рост.
Глава 14. Борс сегодня
Я все так же ношу маску на улице. Даже сейчас, когда все их сняли. Это мой выбор. Моя маска – это не трусость. Это достоинство. Это заявление: «Мое лицо – моя собственность».
У меня нет семьи. Но у меня есть несколько друзей. Это люди, которые прошли через мой «допуск». Они видели мое лицо, и их взгляд не изменился. Они видят Борса, а не его шрамы.
Иногда, вечером, я захожу в маленькое кафе недалеко от мастерской. Хозяин знает меня. Я сажусь за свой столик в углу, снимаю маску и пью кофе. Люди вокруг привыкли. Они уже не смотрят. Или я перестал замечать их взгляды.
Я смотрю в оконное стекло, в свое отражение. И я вижу не уродство. Я видно историю. Я вижу лицо человека по имени Борс, который родился в 1980 году, который пережил боль, огонь, одиночество и который все еще здесь. Который нашел способ жить с своими шрамами, не позволяя им жить вместо себя.
Мои шрамы – это ответ на вопрос «почему?». Потому что жизнь – это иногда острый угол кирпича и вырвавшееся на свободу пламя. А маска – это ответ на вопрос «зачем?». Затем, что у меня есть право решать, кому показывать свои битвы
15. Итог
Bors_Yamaoka может носить маску для сокрытия шрамов на лице на постоянной основе (Обязательна пометка в медкарте).
Имя Фамилия: Bors_Yamaoka
Пол: Мужской
Возраст: 45 лет
Дата рождения: 14.08.1980
Grand Theft Auto V Screenshot 2025.10.31 14.45.29.77
Изображение Grand Theft Auto V Screenshot 2025.10.31 14.45.29.77 расположенное в ПринтСкрин - Загрузите скриншот
gta5rp.com
Национальность: Русский
Рост: 183см
Вес: 87кг
Цвет волос: седые
Цвет глаз: Тёмно-карий
Телосложение: среднестатистическая
Татуировки: Нету
Конечно. Это будет история Борса. История, написанная шрамами.
---
А
АВТОБИОГРАФИЯ БОРСА. ТЕРРИТОРИЯ ШРАМА
ПРОЛОГ: ЗЕРКАЛО В ТЕНИ
Я пишу это не для оправдания. Не для исповеди. Я пишу это, чтобы нанести на карту территорию, которую ношу на своем лице. Каждый шрам – это граница, река, горный хребет моей личной истории. Люди видят уродство, искажение, трагедию. Я вижу карту. Карту, по которой я шел сорок с лишним лет.
Меня зовут Борс. Мне сорок три года. Я родился в 1980-м, в год Московской Олимпиады, в мире, который казался прочным и предсказуемым, как бетонные плиты панельных домов моего детства. Теперь этот мир рухнул, сменился другим, цифровым и стремительным, а я остался в нем со своим лицом – артефактом из иного времени.
Я редко смотрюсь в зеркала. Но когда смотрю, вижу не себя. Вижу ландшафт, созданный случайностью и болью. Левая сторона – относительно ровная, если не считать тонкой, как волос, белой нити, идущей от виска к углу глаза. Правая – другая. Она похожа на рельеф другой планеты: бугристая, стянутая кожа, смесь багровых, розовых и молочно-белых пятен, навсегда изменившая контур скулы и оттянувшая вниз уголок рта, придавая мне выражение вечной, усталой усмешки.
И я ношу маску. Не медицинскую. Обычную, черную, из дышащей ткани. В мире, где маски стали нормой, моя особенность стала менее заметной. Но я ношу ее не из-за вирусов. Я ношу ее, потому что это моя личная граница. Мой способ сказать: «Мое лицо – моя частная собственность. Доступ – по пропуску».
Это история о том, почему у меня эти шрамы. И почему я должен носить маску.
---
ЧАСТЬ I: МИР ЦЕЛОСТНОСТИ (1980-1989)
Глава 1. Рождение под знаком бетона
Я родился в провинциальном городе-миллионнике, в спальном районе, который был похож на все спальные районы Союза: бесконечные пятиэтажки-«хрущевки», дворы-колодцы, запах горячего асфальта летом и угольной пыли зимой. Мой отец, Геннадий Иванович, был инженером на заводе, производившем что-то оборонное и секретное. Человек с руками, пахнущими машинным маслом и металлической стружкой, и с молчаливым, непроницаемым взглядом. Мать, Светлана Петровна, работала в детской библиотеке. Ее мир пах старыми книгами, клеем и мелом.
Мое детство было советским, стандартизированным и, как ни парадоксально, безмятежным. Оно состояло из ритуалов: утренняя каша, детский сад, прогулка во дворе под присмотром бабушки, вечерние «Спокойной ночи, малыши!». Мир был ограничен, но в этих пределах он был безопасен. Я был обычным ребенком: непоседливым, любопытным, с разбитыми коленками и вечно заляпанной котлеткой майкой.
Мое лицо не было для меня объектом рефлексии. Оно было функциональным: им я ел, смеялся, хмурился, когда меня заставляли доедать манную кашу. Оно было моим пропуском в мир ощущений: я чувствовал ветер на щеках, теплое молоко на губах, шершавость коры дерева, к которому прижимался, играя в прятки. Идентичность была внутри, а не снаружи.
Глава 2. Первая трещина
Первый шрам появился летом 1985 года. Мне было пять. Мы гостили у деда в деревне. Его дом был старым, с русской печью и тяжелыми, скрипучими дверями. Одна такая дверь, ведущая в сени, закрывалась на массивный железный крюк. Я бежал, оглядываясь на что-то, и не заметил этого крюка, выступающего на уровне моего лица.
Удар был стремительным и жестким. Острая, жгучая боль в виске. Кровь. Много крови. Помню крик бабушки, суету, быструю поездку на попутном тракторе в соседнюю участковую больницу. Помню лицо фельдшера – усталое, испещренное морщинами, но доброе. «Молодец, терпи, богатырь», – приговаривал он, накладывая швы. Боль от укола новокаина была почти такой же сильной, как от самого удара. Я плакал не от физической боли, а от страха и ощущения предательства собственного тела, которое вдруг подвело меня, позволило войти этому железу в свою плоть.
Когда швы сняли, я впервые увидел Шрам. С большой буквы. Длинную, красную, воспаленную полосу, пересекающую висок. Мама говорила: «Ничего, заживет, будет еле заметно». Отец хмурился и молчал. Для них это была досадная случайность. Для меня это стало первым осознанием хрупкости. Мир, который казался мягким и безопасным, вдруг обнажил свои железные углы.
Глава 3. Жизнь с меткой
В школу я пошел уже с этим шрамом. К первому классу он побелел, превратился в тонкую, но четкую линию. Дети – существа прямолинейные. Меня сразу же окрестили «Шрамом» или «Порезом». Поначалу это было не зло, а констатация факта. Я был Борс-Со-Шрамом. Это стало моей второй фамилией, моим определением.
Я начал ловить на себе взгляды. Взгляды детей на улице, взгляды взрослых, которые быстро отводили глаза, встретив мой. Я начал понимать, что мое лицо – это не просто мое лицо. Это объект для внешней оценки. Я начал стесняться. Фотографироваться только анфас, прикрывать висок рукой, когда задумывался. Я отрастил челку, длинную и густую, которая создавала спасительную завесу.
Это была моя первая, неосознанная маска.
В остальном моя жизнь была жизнью обычного советского школьника: пионерские линейки, сбор макулатуры, походы в кино на индийские фильмы, запах мандаринов на Новый год. Но внутри, под челкой, уже зрело семя отчуждения. Я был не как все. И мир напоминал мне об этом каждый раз, когда я ловил чей-то любопытный или испуганный взгляд.
---
ЧАСТЬ II: ОГОНЬ И ПЕПЕЛ (1990-1999)
Глава 4. Эпоха распада
Пока рушилась большая страна, рушился и мой маленький, внутренний мир. 90-е пришли с их хаосом, свободой и жестокостью. Завод отца встал. Он, молчаливый инженер, начал перебирать детали в гараже, пытаясь чинить чужие машины за копейки. Мать в библиотеке получала мизерную зарплату, которую выдавали книгами. Воздух пахл надеждой и страхом.
Я был подростком. Возраст, когда внешность – это всё. А моя внешность была испорчена. Шрам на виске стал моим клеймом. Если в детстве это была curiosité, то теперь это стало мишенью. В новой, агрессивной среде, где правил закон сильного, быть «не таким» было опасно.
Меня травили. Не постоянно, но методично. «Шрамастый», «Лицо-резка», «Зомби». Удары, подзатыльники, отобранные деньги на завтрак. Я не был физически слабым, но я был психологически сломлен. Моя самооценка была привязана к этому шраму. Я ненавидел его. Я ненавидел свое лицо. Я ненавидел себя.
Я стал замкнутым. Нашел утешение в книгах, которые приносила мать из библиотеки, и в музыке. Громкий, агрессивный панк-рок, который отражал мой внутренний хаос. Я слушал его в наушниках, лежа в своей комнате, и чувствовал, как звуковая волна выжигает из меня боль. Я начал носить темную, мешковатую одежду, стараясь сделать свое тело как можно менее заметным. Это была вторая маска.
Глава 5. Пламя
Второй шрам, главный, тот, что перекроил мое лицо, появился в 1996 году. Мне было шестнадцать.
Это была глупая, дикая, по-подростковому абсурдная история. Мы с отцом были в гараже. Он копался в старой «Оке», я должен был ему помогать. Между нами давно пролегла пропасть. Он – мужчина ушедшей эпохи, я – злой, непонятный ему подросток. Мы почти не разговаривали.
В тот день мы поссорились. Из-за чего – не помню. Кажется, из-за того, что я что-то сделал не так. Он кричал на меня. А я, переполненный годами накопленной ярости – на него, на школу, на весь мир, на свое лицо – кричал в ответ. В пылу ссоры я с силой пнул ведро с отработанным машинным маслом. Оно опрокинулось. А рядом, на самодельной печке-буржуйке, стоял чайник, и горела та самая паяльная лампа, которую отец только что заправил бензином.
Последовал хлопок. Не взрыв, а именно хлопок – резкий, сухой. Пламя вырвалось из сопла лампы, смешалось с парами бензина и масла и ударило в меня. Огненный шквал. Я почувствовал не боль, а всепоглощающий жар, который слизнул правую сторону моего лица.
Память отказывается хранить детали следующих минут. Помню дикий крик отца. Помню, как он сбил с меня пламя своей курткой. Помню запах. Запах горелой плоти, волос, ткани. Это самый устойчивый запах в моей памяти. Запах моего личного апокалипсиса.
Глава 6. Больница и молчание
Последующие три месяца – это лоскутное одеяло из боли, наркотического забытья и белых стен ожогового отделения. Мне делали перевязки, операции по пересадке кожи. Боль была постоянным фоном, то приглушенной морфием, то острой и невыносимой.
Отец приходил каждый день. Он сидел у моей койки и молчал. Его вина висела в воздухе тяжелым, удушающим покрывалом. Мы не говорили о случившемся. Никогда. Мама плакала тихо, в коридоре, чтобы я не видел.
Самым страшным днем был день, когда сняли последние бинты. Мне принесли зеркало. Я посмотрел и не увидел себя. Я увидел чудовище. Тот, первый, шрам на виске казался теперь незначительной царапиной. Его затмила новая реальность – бугристая, розово-багровая масса, намертво стянувшая кожу на правой щеке, скуле, частично захватившая веко и оттянувшая уголок рта. Правая бровь так и не выросла до конца. Глаз с этой стороны стал уже, с постоянной прищуренностью.
В тот день во мне что-то окончательно сломалось. Я не плакал. Я просто смотрел на незнакомца в зеркале, и внутри меня воцарилась ледяная, безмолвная пустота.
Глава 7. Возвращение в ад
Вернуться в школу было невозможно. Я перешел на домашнее обучение. Мир сузился до размеров нашей двухкомнатной квартиры. Я выходил из дома только по ночам, чтобы сходить в магазин за хлебом или просто постоять во дворе, в густой тени старых тополей. Ночь стала моим союзником. Я стал мастером избегания: я знал все безлюдные дворы, все черные ходы.
Людские взгляды стали для меня физической пыткой. Я научился различать их с закрытыми глазами: быстрый, украдкой взгляд; пристальный, полный ужаса и любопытства; взгляд-соскальзывание, когда человек, встретившись со мной глазами, тут же отводил их, делая вид, что смотрит на витрину. Самый тяжелый взгляд – детский. Прямой, честный, полный недоумения и страха. «Мама, посмотри, что с дядей?» – такие фразы резали глубже любого ножа.
Я начал носить медицинскую повязку. Сначала из-за перевязок, потом – потому что не мог без нее. Она была моим щитом. Под ней я мог хотя бы частично расслабить мышцы лица. Мое выражение «вечной усмешки» стало моей второй маской, надетой поверх первой.
---
ЧАСТЬ III: КАМЕННАЯ КОРА (2000-2010)
Глава 8. Нулевые. Адаптация
Я не пошел в университет. Какая учеба, какая карьера? Мой лицо было моим приговором. После школы я какое-то время работал грузчиком в ночную смену – идеальная работа для невидимки. Потом, благодаря отцу, который, видимо, пытался искупить вину, устроился учеником в небольшую частную столярную мастерскую.
Столярка стала моим спасением. Дерево не смотрело на меня. Оно было таким, каким было – с сучками, трещинами, свилеватостью. Оно требовало не красивой внешности, а чутких рук и понимания его природы. Я научился чувствовать дерево. Научился шлифовать, резать, склеивать. Я находил сломанные старые стулья, комоды, столы и возвращал их к жизни. В этом был странный, извращенный символизм: я, сам будучи сломанным и восстановленным, занимался тем же самым.
Я стал Борсом-столяром. Молчаливым, угрюмым мастером, к которому приходили за качественной работой, но не за общением. Я почти не разговаривал с клиентами. Общался через хозяина мастерской, старого Аркадия Петровича, который, кажется, понимал меня без слов.
Мой характер закалился, как дуб. Я стал жестким, циничным, закрытым. Мои шрамы стали не уязвимостью, а броней. Я видел, как люди побаиваются меня. И я использовал это. Моя внешность стала моей защитой. «Боитесь? Отлично. Держитесь подальше».
Я отрастил бороду. Она скрывала часть ожога на подбородке и щеке. Это была третья, растительная маска.
Глава 9. Отец
Наши с отцом отношения так и не наладились. Мы жили в одной квартире, как два молчаливых призрака. Он пил. Сначала потихоньку, потом все больше. Его вина и мое молчаливое обвинение отравляли воздух в доме.
Он умер от инфаркта в 2005 году. Тихо, ночью, в своей комнате. Когда я нашел его утром, на его лице застыло выражение не боли, а облегчения.
После его смерти я нашел в гараже старый, пожелтевший альбом. Там были его чертежи. И среди них – эскиз какого-то защитного щитка для паяльной лампы. Датированный 1997 годом. Он пытался что-то исправить. Изобрести машину времени, которая предотвратила бы тот день.
Впервые за много лет я заплакал. Не о нем. О нас. О двух мужчинах, которых разделило не столько пламя, сколько молчание.
Глава 10. Одиночество и сети
Нулевые – это время, когда мир ушел в интернет. Для меня это стало открытием. В сети у меня не было лица. Я был никем. Я мог быть кем угодно. Я завел анонимный блог, где писал о дереве, о музыке, о книгах. Я общался с людьми, которые не знали, как я выгляжу. Это была самая честная версия себя из всех возможных.
Я пытался встречаться с женщинами. Несколько раз, через знакомства в сети. Свидания всегда заканчивались одним и тем же: я видел шок, разочарование, попытку скрыть отвращение в их глазах, когда я приходил на встречу. Я стал приходить в балаклаве или с высоко поднятым воротником. Это вызывало еще больше подозрений.
Я понял простую истину: мое лицо – это приговор к одиночеству. Любовь, семья – это не для меня. Мир делится на тех, кто смотрит, и тех, на кого смотрят. Я был тем, на кого смотрят. И это был взгляд, от которого нельзя спрятаться.
---
ЧАСТЬ IV: ПРИНЯТИЕ ИЛИ КАПИТУЛЯЦИЯ? (2011-2023)
Глава 11. Урок Лины
Все изменила Лина. Нет, не так. Ничего кардинально не изменилось. Но ее появление стало тем самым лучом света, который проникает в темную комнату и высвечивает пылинки, делая их видимыми.
Лина была новой уборщицей в нашей расширившейся к тому времени мастерской. Женщина лет пятидесяти, неброская, тихая, с удивительно спокойными глазами. Она не боялась меня. Не избегала взгляда. Она приносила мне кофе и говорила: «Борс, выпей, а то замерзнешь». Она говорила это так, как будто я был обычным человеком.
Однажды зимним вечером я засиделся за работой. Мастерская была пуста. Лина мыла пол. Вдруг она поставила ведро, подошла к моему верстаку и, не говоря ни слова, положила на него свою руку. Тонкую, в синих прожилках вен. И на тыльной стороне ладони был старый, страшный, вдавленный шрам, явно от ожога.
«Муж, – тихо сказала она. – Пьяный. Прижал утюгом. За то, что рубашку неправильно погладила».
Я посмотрел на ее шрам, потом на ее лицо. Оно было спокойным. В ее глазах не было ни вызова, ни жалости. Было просто понимание.
«Он давно в прошлом, – сказала она. – А шрам остался. Но это всего лишь шрам. Он не я».
Она ушла, а я еще долго сидел и смотрел на след от утюга на своем верстаке, оставленный мокрой рукой. Это был самый красноречивый урок в моей жизни. Лина не скрывала свой шрам. Она жила с ним. Она позволяла ему быть частью себя, но не позволяла ему собой управлять.
Мы никогда не говорили об этом снова. Но с того дня что-то во мне сдвинулось.
Глава 12. Маска как выбор
Пандемия 2020 года стала для мира трагедией. Для меня – странным освобождением. Внезапно все стали носить маски. Я перестал быть белой вороной. Моя повседневная маска – черная, из дышащей ткани – наконец-то стала нормой.
Впервые за двадцать лет я мог выйти на улицу и не ловить на себе взгляды. Я мог зайти в магазин, проехать в метро, стоять в очереди в банке, и мое лицо было моей личной территорией. Маска, которую я раньше носил как щит, теперь стала моим правом. Правом на приватность.
Я понял, что ношу маску не потому, что стыжусь своих шрамов. Я ношу ее потому, что не хочу, чтобы мое лицо было публичным достоянием. Я не хочу, чтобы незнакомцы на улице, в автобусе, в кафе имели свободный доступ к моей боли, к моей истории, к моей самой уязвимой части.
Маска – это мой способ очертить личные границы. Это мое «посторонним вход воспрещен». Я решил, что покажу свое лицо только тем, кто заслужил мое доверие. Тем, кто увидит за шрамами – меня.
Глава 13. Реставрация
Сейчас мне сорок три. Я по-прежнему работаю столяром, но теперь у меня своя маленькая мастерская. Я специализируюсь на реставрации старой мебели. Ко мне приносят сломанные, испорченные временем вещи. Я не делаю их новыми. Я сохраняю их историю.
Я заделываю трещины эпоксидной смолой, смешанной с золотой пылью, чтобы повреждение сияло, как драгоценность. Я не скрываю следы от жучка-древоточца, я лишь консервирую их. Я оставляю старые потертости, царапины, вмятины. Потому что это – доказательство жизни этой вещи.
Я понял, что занимаюсь метафорой. Я реставрирую себя. Я научился видеть красоту в шрамах. Не в своих, а в принципе. Шрам – это память материала о преодоленной травме. Дерево после повреждения наращивает более плотные слои вокруг раны, создавая причудливый, уникальный узор. Человеческая кожа делает то же самое.
Мои шрамы – это мои годовые кольца. Они показывают, где была засуха, где – мороз, где – огонь. И где жизнь, вопреки всему, продолжила свой рост.
Глава 14. Борс сегодня
Я все так же ношу маску на улице. Даже сейчас, когда все их сняли. Это мой выбор. Моя маска – это не трусость. Это достоинство. Это заявление: «Мое лицо – моя собственность».
У меня нет семьи. Но у меня есть несколько друзей. Это люди, которые прошли через мой «допуск». Они видели мое лицо, и их взгляд не изменился. Они видят Борса, а не его шрамы.
Иногда, вечером, я захожу в маленькое кафе недалеко от мастерской. Хозяин знает меня. Я сажусь за свой столик в углу, снимаю маску и пью кофе. Люди вокруг привыкли. Они уже не смотрят. Или я перестал замечать их взгляды.
Я смотрю в оконное стекло, в свое отражение. И я вижу не уродство. Я видно историю. Я вижу лицо человека по имени Борс, который родился в 1980 году, который пережил боль, огонь, одиночество и который все еще здесь. Который нашел способ жить с своими шрамами, не позволяя им жить вместо себя.
Мои шрамы – это ответ на вопрос «почему?». Потому что жизнь – это иногда острый угол кирпича и вырвавшееся на свободу пламя. А маска – это ответ на вопрос «зачем?». Затем, что у меня есть право решать, кому показывать свои битвы
15. Итог
Bors_Yamaoka может носить маску для сокрытия шрамов на лице на постоянной основе (Обязательна пометка в медкарте).
Последнее редактирование: