РП биография Benimaru Dvesti

[Ben1maru]

Имя, фамилия - Benimaru Dvesti
Возраст и дата рождения - 60 лет, 18.08.1965.
Личное фото

Фото лица

Пол: Мужской
Рост: 175 см
Цвет волос: Белый
Цвет глаз: Белые (в связи с болезнью)
Телосложение: Мускулистое
Татуировки: Blackworks; Scythed Corpse; Stitches; Lines of fate; Battle mark;
Место рождения: Корея (Пусан)

Детство.​

Я родился в Южной Корее, в районе Пусана, где асфальт всегда пах гарью и дождём. Мать умерла, когда мне не было и года. Я не помню её лица, только голос, который иногда слышу во сне. Отца не было. Я рос на улицах, среди домов с заколоченными окнами, где дети дерутся за еду, а взрослые молчат. Меня звали просто Бенимару. Смешное имя для ребёнка без семьи. Двор смеялся, но потом замолкал, когда я смотрел им в глаза. Я не умел плакать. Не из гордости — просто не понимал, зачем. Голод учил быстрее, чем школа. Я крал, искал еду, прятался от дождя и холода. Я любил слушать звуки города: гул моторов, капли дождя по железу, лай собак, шорох обуви по лужам. В этой тишине между звуками я рос. В шесть лет я впервые увидел смерть — мальчик из соседнего двора не вернулся после драки. Его тело нашли утром в переулке, где пахло бензином и кровью. Я смотрел на его лицо — спокойное, будто он заснул. Тогда я понял: жизнь — это не страх смерти, а ожидание её. В восемь лет я начал драться. Сначала проигрывал, потом учился, руки болели, губы трескались, но внутри росла уверенность. В десять лет я перестал бояться темноты. Я спал где придётся — на лестницах, в подворотнях, под мостами. Тело привыкло к холоду, кожа стала грубой. Иногда я видел отражение в витрине — ребёнок со светлыми волосами, синими глазами, взгляд уже взрослый. В двенадцать лет я впервые почувствовал, что живу. Снег падал редкими хлопьями, город огромен и равнодушен. Я поклялся — я не буду жертвой. Холод стал бронёй. Когда мне исполнилось двенадцать, я уже не боялся никого, но был пуст. Всё, что я умел — драться, воровать, выживать. Тогда появился Хо Сон, старик с тихим голосом и глазами, которые видели слишком много. Он приютил меня. Дом пах железом, потом и старым деревом. Пол неровный, стены трещат, но там было тепло. Он кормил, давал воду, потом заставлял стоять часами в стойке, пока мышцы не горели. «Тело запоминает боль, если не умеешь терпеть, умрёшь», — говорил он. Сначала казалось безумием, потом понял — он учил выживать иначе, без ненависти, с холодом в голове. Мы тренировались каждое утро. Я падал, руки ломались, нос кровоточил, но он только кивал: «Встань». Однажды, когда мне было четырнадцать, я вышел на улицу ночью, и двое подростков пытались ограбить старика. Я вмешался. Он был старше, сильнее, но я двигался быстрее. После драки у меня остался первый шрам — короткая вертикальная линия на лбу. Нож задел кожу, кровь стекала в глаза, солёный вкус во рту. Я вернулся к учителю, он просто приложил тряпку к ране и сказал: «Теперь ты знаешь, что боль — это не враг. Это напоминание, что ты жив». В пятнадцать лет Хо Сон умер. Я похоронил его за домом, в земле, где он сажал бамбук. Без слов, без крестов. Тогда я понял — остался один, но в груди уже не было пустоты. В шестнадцать лет я ночевал в старом складе, иногда работал грузчиком или охранником. Мир был грязный, но честный — либо ты, либо тебя. В семнадцать я уже не верил в случайности. Я понял, что каждый шаг — это выбор, и за него всегда платишь. Лоб болел при перемене погоды, как будто шрам жил своей жизнью. Иногда я касался его пальцами, чувствуя, как кожа под ним пульсирует. Он напоминал: всё, что ты получил, заслужено. Тогда я решил уйти. Улица дала мне всё, что могла. Я собрал немного вещей, надел старую куртку учителя и ушёл прочь — туда, где начинается молодость, и заканчивается детство.

Юность.​

Когда мне исполнилось двенадцать, я уже не боялся никого, но был пуст. Всё, что я умел — драться, воровать, выживать. Тогда в мою жизнь вошёл человек, которого я не ждал. Его звали Хо Сон, старик с тихим голосом и глазами, которые видели слишком много. Он жил на окраине, в старом здании, где когда-то был спортзал. Я забрёл туда, спасаясь от дождя. Он просто посмотрел на меня и сказал: «Сними обувь». Я остался. Не потому что хотел учиться — просто впервые за долгое время кто-то говорил со мной без угрозы. В его доме пахло железом, потом и старым деревом. Пол был неровный, стены в трещинах, но там было тепло. Он кормил меня, давал воду, а потом заставлял стоять часами в стойке, пока мышцы не горели. «Тело запоминает боль, если не умеешь терпеть, умрёшь», — говорил он. Сначала я думал, что он безумен. Потом понял — он учил меня выживать иначе. Без ненависти. С холодом в голове. Мы тренировались каждое утро. Я вставал до рассвета, мыл пол, колол дрова, потом — бой. Без защиты, без жалости. Иногда кровь заливала глаза, иногда я падал без сил, но он никогда не жалел. Только кивал: «Встань». Он не говорил о прошлом. Я не спрашивал. Но по его рукам, покрытым шрамами, я видел, что он прошёл через войну. И, наверное, поэтому понял меня. Однажды, когда мне было четырнадцать, я вышел на улицу поздно ночью. У переулка двое подростков пытались ограбить старика. Я вмешался. Они были старше, сильнее, но я двигался быстрее. После драки у меня остался первый шрам — короткая вертикальная линия на лбу. Нож задел кожу, но не глубоко. Кровь стекала в глаза, я чувствовал её солёный вкус. Я вернулся к учителю, и он не спросил ничего. Просто приложил тряпку к ране и сказал: «Теперь ты знаешь, что боль — это не враг. Это напоминание, что ты жив». После этого я стал другим. В каждом шраме я видел память. Не позор, не слабость — следы пути. Когда мне исполнилось пятнадцать, Хо Сон умер. Сердце не выдержало. Я похоронил его за домом, в земле, где когда-то он сажал бамбук. Без слов, без крестов. Тогда я понял — остался один. Но в груди уже не было пустоты. Я научился быть с самим собой. Я покинул тот дом и снова пошёл по улицам. Но теперь я не был уличным мальчишкой. Я был тем, кто знает, как держать удар. Я научился читать лица, дыхание, движения. Люди чувствовали это и отходили в сторону. Шестнадцать лет. Первая зима без дома. Я ночевал в старом складе. Иногда работал грузчиком, иногда охранником в ночных клубах. Мир был грязный, но честный — либо ты, либо тебя. Однажды ночью, возвращаясь с подработки, я встретил парня, который пытался отобрать мой заработок. Он ударил первым. Потом я. Он больше не встал. Я не чувствовал вины. Просто понял — линия между жизнью и смертью тоньше, чем кажется. В семнадцать я уже не верил в случайности. Я понял, что каждый шаг — это выбор, и за него всегда платишь. Мой лоб болел при перемене погоды, как будто шрам жил своей жизнью. Иногда я касался его пальцами, чувствуя, как кожа под ним пульсирует. Он напоминал: всё, что ты получил, заслужено. Тогда я решил уйти. Улица дала мне всё, что могла. Я собрал немного вещей, надел старую куртку Хо Сона и ушёл прочь — туда, где начинается молодость, и заканчивается детство.

Молодость.​

Восемнадцать лет. Я пришёл туда, где не спрашивают документов, в подпольные бои. Маленький зал, бетонный пол, запах пота, железа и пыли, толпа кричала, будто жаждала крови, но мне было всё равно. Я стоял на ринге, босиком, с сжатыми кулаками. Я не искал славы. Мне нужны были деньги, чтобы выжить, чтобы жить дальше. Первый бой — короткий, грязный. Противник был выше, тяжелее. Я пропустил удар, почувствовал резкий звон в ушах, вкус крови во рту. Я встал. Всегда вставал. Через минуту он уже лежал. Я выиграл. С этого началось всё. Я бился каждую неделю. Деньги шли мимо меня — всё уходило на еду, ночлег, на шрамы. Руки ломались, нос кровоточил, губы трескались, но внутри был странный покой. Там, где удар становится дыханием, а боль — ритмом, я чувствовал себя живым. Каждый новый бой оставлял след. Однажды мне рассекли переносицу — горизонтальная линия, глубокая, как разрез судьбы. Потом появились две тонкие вертикальные линии чуть выше. Губы рассекли, оставив вертикальные шрамы, будто кто-то пытался их сшить. Сначала я не мог смотреть в зеркало. Кожа была чужой, холодной, неровной. Каждый взгляд, каждый отражённый свет резал глаза. Пальцы сами тянулись к лицу, трогали шрамы, и в этом было странное чувство — боль и память соединялись, как старые швы. Я начал понимать, что они больше, чем уродство, больше, чем наказание. Это часть меня. Я видел в них уроки. Я перестал прятать лицо. Бинты, капюшоны — всё ушло. Пусть смотрят, пусть запоминают. Кто-то боялся, кто-то шептал, кто-то смеялся. Я улыбался сам себе. Шрамы научили не бояться. Они были доказательством, что я прошёл через то, что большинство людей не выдержало бы ни дня. В двадцать лет я уже был известен в кругу бойцов. Меня боялись, но я не гордился. Я жил от боя до боя. Иногда, возвращаясь ночью после работы, я касался губ, носа, лба и ощущал металл под кожей, холод и тепло одновременно. Каждый шрам говорил: «Ты выжил. Ты продолжаешь». В двадцать три я понял, что больше не чувствую страха. Слишком много боли, чтобы её бояться. Я перестал считать удары, перестал мечтать. Я стал машиной, дисциплинированной, но не бездушной. Иногда ночью я слышал голос учителя: «Боль — напоминание, что ты жив». Я ложился, чувствовал, как шрамы стягивают кожу, и думал: «Я жив». В двадцать пять я устал. Не от крови — от пустоты. Всё, что я делал, стало рутиной. Люди вокруг умирали, менялись, исчезали. Я продал всё, что у меня было, накупил немного вещей и уехал в Лос-Сантос. Я думал, что там найду покой. Но покой не покупается. Шрамы ехали со мной, как невидимые спутники, напоминая о каждом шаге, который я сделал, о каждой боли, которую пережил, о каждом падении и подъёме. Я уже понимал: они не исчезнут. Их нельзя стереть, их нельзя забыть. Они — я. Тело постепенно становилось моим дневником. Каждая линия, каждый шов — это страница истории. Когда мне делали первые тренировки, кровь стекала по лицу, руки горели, но теперь я видел красоту в этих следах. Красоту стойкости. Я не стыдился шрамов — я их принял. Иногда ночью, когда глухо стучало сердце, я проводил пальцами по губам, по лбу, по переносице. Кожа была неровная, холодная, но теплая от памяти. Я видел себя таким, какой я есть. И впервые почувствовал, что быть собой — значит не прятать ни боли, ни шрамов. Тогда я решил, что буду жить, несмотря на всё. Несмотря на кровь, несмотря на боль. Шрамы сделали меня сильнее, сделали меня Бенимару.

Взрослая жизнь.​

Я переехал в Лос-Сантос, думая, что смогу оставить прошлое позади. Но шрамы, татуировки, память о боях и улицах Южной Кореи ехали со мной, как тени. Тело было моим дневником, каждая линия на коже рассказывала историю, каждая татуировка — броня, которую я сам себе сделал. Я работал в мэрии округа Блэйн. Дни проходили в бумагах, подписи, встречах, шум офисных разговоров и звонок телефонов. Я слушал всё, но почти ничего не слышал, потому что внутри меня было тихо, как в старом спортзале, где я впервые почувствовал боль и выжил. Я не любил людей, но понимал их. Некоторые смотрели на мои руки, покрытые чёрными узорами, и задавали вопросы. Я отвечал спокойно: «Память». Они улыбались, не понимая, и это было правильно. Лицо шрамов поблёкло, но было всё так же живым для меня. Линия на лбу, горизонтальная на переносице, две тонкие вертикальные чуть выше, вертикальные шрамы на губах — все они стягивали кожу при холоде, напоминая, что тело никогда не забудет. Иногда я проводил пальцами по губам, ощущая холод металла под кожей и тепло воспоминаний. С годами тело старело, мышцы теряли силу, волосы седели, глаза — особенно левый — теряли ясность. Катаракта забрала часть зрения, и мир стал мутным, словно через дым. Но я не жаловался. Я принял это так же, как принял свои шрамы. Боль ушла, осталась память. Иногда мир выглядел мягким, иногда резким, но я видел его своим внутренним взглядом. Работа была однообразной, но позволяла существовать. Я видел, как молодые люди теряют себя в спешке, и думал о себе, о том, как улица научила меня стойкости, как бой сделал меня сильным, как каждый шрам рассказывал историю. Вечерами я сидел на ступеньках дома, слушал моторы машин, ветер, запахи города, вспоминал Южную Корею, холод, улицу, одиночество. Иногда пальцы скользили по татуировкам — чёрные линии на руках, шее, торсе, ногах — они дышали вместе со мной, как напоминание о выживании. Я понимал, что покоя нет. Он никогда не придёт. Но спокойствие внутри, холодное, ровное, позволяло жить дальше. Я не хотел богатства ради власти, просто чтобы доказать себе, что могу взять от жизни то, что всегда было недосягаемо. Деньги стали новым рингом, где нет крови и зрителей, но каждый шаг — ещё один бой. Я чувствовал своё старение, каждый день — шаг ближе к шестьдесят, мышцы слабели, память порой подводила, глаза теряли ясность, но шрамы и татуировки оставались живыми. Они не просто украшали тело — они рассказывали, кем я стал, кем я был и кем хочу остаться. Я часто думал о тех, кто больше не с нами — о матери, учителе, товарищах по боям. Они жили во мне, в этих шрамах, в этих линиях чернил, в этом теле, которое помнило каждую боль, каждый удар, каждое падение. Я жил не для покоя, а для памяти, для стойкости, для того, чтобы помнить, что значит быть Бенимару Двести. Каждый день, когда я смотрю на себя в мутном зеркале, вижу старика с седыми волосами, синими глазами, взгляд затуманенный катарактой, но спокойный. Я вижу человека, который прошёл через всё, кто не прятался, кто принял шрамы, кто сделал из боли броню, кто выжил и продолжает стоять.

Настоящее время.​

Когда я просыпаюсь, комната тёмная, даже если за окном день. Свет пробивается через занавес, но я вижу его как дым. Левый глаз почти полностью ослеп, катаракта забрала ясность, правый держится, но мир всё равно будто за мутным стеклом. Я не лечусь. Принял, что так будет. Живу один, в маленьком доме у шоссе. По утрам варю кофе, слышу, как вода кипит. Этот звук напоминает дыхание перед боем — ровное, уверенное. Иногда открываю окно, ветер приносит запах соли. Море где-то рядом, но ходить к нему нет нужды. Слышать достаточно. Работаю всё там же — мэрия округа Блэйн. Документы, подписи, люди, спешат, думают, что контролируют жизнь. Я просто сижу, слушаю. Молодые зовут меня «стариком». Иногда спрашивают про рисунки на руках. Я отвечаю: «Память». Они улыбаются, не понимают, и это правильно. Шрамы на лице поблёкли, но живы для меня. Линия на лбу, горизонтальная на переносице, две тонкие вертикальные чуть выше, вертикальные шрамы на губах — стягивают кожу при холоде, напоминают, что тело никогда не забудет. Иногда пальцами провожу по губам, ощущаю холод металла под кожей и тепло воспоминаний. Тело покрыто татуировками — руки, грудь, шея, ноги. Чёрные линии дышат со мной, напоминают о прошлом, о боях, о боли, о том, что я выжил. Старение ощущаю в костях, мышцах, седых волосах, в памяти, что порой подводит. Но спокойствие внутри — ровное, холодное — позволяет жить дальше. Вечерами сажусь на ступеньки дома, слушаю моторы машин, ветер, запахи города, вспоминаю Южную Корею, холод, улицу, одиночество. Иногда провожу пальцами по шрамам и татуировкам и понимаю, что это не просто тело — это карта моей жизни. Я не ищу покоя. Он всё равно не придёт. Я хочу богатства не ради власти, а чтобы доказать себе, что могу взять от жизни то, что было недосягаемо. Деньги стали новым рингом — нет крови, нет зрителей, каждый шаг — бой. Шрамы и татуировки остаются со мной, живыми, напоминая обо всём, что я пережил. Я вижу старика с седыми волосами, синими глазами, взгляд затуманенный катарактой, но спокойного. Чувствую своё тело, шрамы, узоры на коже, дыхание. Всё это — доказательство, что я прожил, что я стою. Я принимаю себя. Шрамы, катаракта, татуировки, старение — это я. Всё, что было болью, страхом, одиночеством — стало частью меня. Каждое движение, каждый взгляд, каждый вдох — напоминание, что я жив.

Итог:
- Катаракта.
- Шрамы.